Горизонты - [9]

Так мы рассуждали — и верили, что нам удастся не допустить врага до Купавы. И взрослые подмогут.

А пока надо держать ухо востро.

С тех пор мы с Колей не оставляли своего оружия. Я даже ночью спал с ружейком. Встаю утром, бывало, и спрашиваю:

— Беляки не показывались?

В ту зиму много ходило нищих. То просили хлебца на погорелое место, то шли с малоурожайной Вохмы, то с дальнего Поволжья, о котором мы и слыхом не слыхивали. Рассказывали, что там хлеб совсем не уродился, вся земля начисто выгорела летом. Бабушка охала, шептала: у самих, мол, хлебушка мало, но кусочком оделяла каждого. «Бог-то видит: поможешь — и тебе поможет, — проводив нищего, говорила она, и, садясь к окошку, подолгу рассматривала кладбищенский угор. — Все там будем…»

Однажды в избу зашли трое ребятишек — две девочки и мальчик. Мальчик был постарше, а девочки лет семи-восьми. Бабушка взглянула на них, всплеснула руками:

— Господи, в ботиночках-то. Да кто вас отпустил в такую стужу?

Она усадила ребят на лавку, сняла у самой младшенькой ботинки, потрогала ноги, снова всплеснула руками:

— Тятька-то с мамкой где?

— Тятька убит на войне, а мамка умерла с голоду.

— Это чего же делается такое?

— Это, бабушка, всё беляки. Вот увидишь, и к нам придут.

— Чтоб тебе на язык… — перекрестилась она и махнула рукой: — Беги-ка к Кузьмовне да к тетке Марфе, зови.

Когда я вернулся, бабушка надевала мои старые, подшитые валенки на девочку. Я обрадовался — ну и бабушка, догадливая. Вскоре пришли Кузьмовна с теткой Марфой. Кузьмовна была грузная старуха, говорила нараспев.

— Чего такое стряслось-то, Семеновна?

Бабушка объяснила и спросила, нет ли у них чего-нибудь на ноги ребятишкам.

— Так чьи ребята-то?

— Чьи ни чьи, а отморозят ноги-то…

— Верно, отморозят, — согласилась тетка Марфа и ушла, пообещав что-нибудь поискать. За ней ушла и Кузьмовна.

Вскоре старухи вернулись с подарками. Всех ребят обули в валеночки, хоть и старые, но все равно теплее, чем в ботинках. Ребятишки так и ожили. Старшенький всех называл тетеньками, говорил спасибо, а когда они пошли, подал в знак благодарности всем руку, даже мне протянул ладошку.

Я долго вспоминал этих ребят, не раз выбегал на угор и ждал, не появятся ли они еще.

8

Игрушек, как и у всех моих сверстников, у меня особых не было. Те же шишки еловые, щепочки от дров, прутики разные: березовые, ивовые с белыми да желтыми барашками, лохматые пихтовые лапки…

Все это мальчишечье хозяйство мне было дорого. Я оберегал его в своем углу, чтоб никто не тронул. Был у меня еще соловей. Не настоящий, конечно, а глиняный, но все же соловей, один на всю деревню. Сейчас не припомню, откуда он и взялся в, доме, может, появился со мной в один год, может, и раньше. Соловьи в наших местах — птицы редкие, иной раз весной запоют, зальются где-то в кустах, не всегда и увидишь этого удивительного певца. Я расспрашивал бабушку, на кого, мол, похож настоящий соловейко.

— На воробья, на кого еще больше, — не задумываясь, отвечала она.

— Воробей не поет, а чирикает.

— Как же ему не чирикать, воробей не ворона. Голуби, те воркуют.

Мой глиняный соловейко был похож, пожалуй, не на соловья, а скорее всего на молодую кукушку. Таким его сделал гончар-горшечник, наверно, добродушный, веселый человек. Сделал из куска красной глины подобие какой-то птицы — голова торчком, шейка вытянутая, хвостик вразлет… Но в этом-то хвостике и был весь секрет: в нем две дырочки сделал мастер, в одну дунешь, а другая голоском, птичьим отзовется. Вот ведь мудрено-то как придумал веселый тот горшечник! Как же не назвать такую птицу соловьем? А сверху крылышки зеленовато-желтой лазурью покрыл, и стала глиняная птица нарядной. Я носил в кармане этого соловейка и, когда надо, посвистывал в него. На голос редкой птицы сбегались ребятишки, и начиналась какая-нибудь игра: то шар гоняли на улице, то в городки играли, то палочку-застукалочку водили…

Однажды мать привезла мне из города не какую-нибудь, а настоящую игрушку — коня. И не обещала никогда, а вот привезла.

Вернулась она из города ночью, я еще на полатях спал. Проснулся, помню, утро было солнечное-пресолнечное, все окна как в золотом огне, а на полу от него солнечные проталинки разлились. Я поднял голову и думаю, что же делать-то буду сегодня? А на полу, смотрю, конь вороной стоит! И на шее у того коня — связка калачей.

— Ой, да что это такое?! — вскрикнул я изумленный и, заспешив, прямо спрыгнул с полатей к тому коню.

— Это мамка тебе купила, — улыбаясь, пояснила бабушка.

«Ну и мамка! Да как же она это? Денег-то сколь отдала?»

Я гладил черную, как вороново крыло, лошадку, двигал ее, а она катилась по полу на колесиках. Лошадка была не маленькая, вровень с моей грудью. Я тотчас же оседлал ее и, подгоняя прутиком, покатил к порогу.

— Глядеть на нее надо, любоваться, а не так, как ты, — наставительно сказала бабушка. — Ведь ты, этакий жених, раздавишь ее, вот тебе и лошадка твоя. Надолго ли тебе?

Вскоре пришла мать, улыбчивая и добрая. Вообще-то она редко улыбалась. «Жизнь не научила», — как-то призналась она. А тут, повеселевшая, присела на корточки к коню, погладила рукой его.