Горизонты - [79]

Утром переехали за Двину, поднялись на Медвежью гору, оглянулись: «Устюг-то какой! Недаром его и величают великим…»

— А вы в музее были? — спросил нас Гриша.

— Не успели еще… Чего там?

— Как чего? Старинный герб, например. На гербе изображен седой старик. Он сидит и держит в руках два кувшина. Из кувшинов много столетий льется вода, а воды в них не убывает. Из воды-то этой будто бы и образуется матушка Двина. Вон она какая разлилась… Правее виднеется Сухона — это один кувшин, а наша Юг-река — второй. Это, конечно, легенда…

— Легенда, а ловко составлена, — Деменька даже прищелкнул языком.

— Сама природа создала легенду. Лесов-то кругом много. Леса и наполняют кувшины. — И, помолчав, Гриша спросил: — Ну как, малость отдохнули? Если отдохнули, двигаем дальше, — и бодро зашагал первым.

Гриша старше нас, он и правит дорогой. А мы с Деменькой держимся за ним, только бы не отстать, первый раз идем тут. Километров через пятнадцать-двадцать — новый привал. Гриша Бушмакин учит нас, как надо отдыхать. Я по его совету лег к изгороди, ступни ног приподнял, положил на жердочку, чтобы кровь равномерно по телу гуляла. За своей кровеносной системой надо крепко следить. Это так Гриша сказал, он все знает.

Дорога, верно, дальняя, устали-то как! А ящичек изрядно мне поднадоел, но не бросишь же его. На другой день, рано утром, мы вышли на Пегановскую гору. Перед нашим взором раскинулась во всей красоте моя купавская округа.

«Ура, ура-а-а!» — крикнул я и, бросив вверх кепку, принялся разглядывать, а где же Купава-то? Кругом леса, луга, хлебные поля… А Купавы не вижу. Вон голубая жилка реки рассекает округу пополам. Голубыми блюдцами сверкают озера. А вон и наш Столб, и дорога белым полоем спускается с горы. «Да вот ведь она, Купавушка-то! Дошли…» — с радостью прошептал я, а шагать надо еще километров с десяток, не меньше. Но теперь уж близко. Мать и отчим, наверное, где-нибудь в поле. Дома сидит на своем месте одна бабушка. Она первая и увидит меня.

Мы спустились с горы в луговья. Трава была мокрая от росы, и мы все ноги по колено вымочили. «Ничего, брюки высохнут. Ишь солнышко-то калит… июньское…»

Часа через два, поравнявшись с Купавой, я отвернул по тропинке домой, а Гриша с Деменькой пошли дальше. К вечеру они тоже дойдут до дому.

Мать заметила меня еще издали. Она, должно, поджидала меня. Выбежала на улицу к воротам. Схватила за плечи, прижала к себе. «Подрос немного, опеночек, подрос…»

Подойдя к дому, я стал присматриваться к заветному окну, у которого обычно сидела бабушка. Мать, перехватив мой взгляд, тихонько и горестно сказала:

— Нет ведь бабушки-то… Мы уж не писали. Умерла бабушка наша. И не болела, кажись…

— Как же это!.. — чуть слышно промолвил я и, опустив на землю ящик с гостинцами, закрыл лицо руками.

— Легла вечером на печку, а утром, смотрим, и преставилась. Что поделаешь… Жалко, а как же быть… Она свое пожила. За девяносто перевалило ведь…

Я тихонько вошел в избу, будто боясь кого-то разбудить, и сел к окну, на бабушкино место.

— Перед тем, как помирать, наказала, учите, мол, парня. Прибрали бабушку хорошо, нарядили. Ровно живая была…

Я сидел и словно не слышал слов матери. Я сейчас думал только о бабушке. Я видел ее: вот она сидит у окна… Отсюда она смотрела на старую лиственницу, посаженную моим дедом, видела дом Сергуни, за ним нашу баньку, а еще дальше… кладбищенскую церквушку за рекой. Все ли она видела таким, каким я вижу сейчас? Или бабушка воспринимала все по-другому? Она же долго жила, много знала… И мне казалось, что бабушка никогда не умрет. Я живо представил, какой видел ее в последний раз. Я тогда уезжал в Устюг на пароходе и спешил. Украдкой от меня она утирала глаза платком. Потом я сунул свою ладошку в ее большую натруженную ладонь. Бабушка задержала мою руку, другой рукой осенила меня крестным знамением, шепнула: «Не ленись». Что-то сказала еще. Я спешил тогда и не услышал ее последних слов. «Зачем я спешил? Зачем?..» — подумал я сейчас с горькой досадой.

— Вот на печке и скончалась, — повторила мать и спохватилась: — Чего же разговорами-то тебя угощаю? Проголодался ведь…

Мать принесла кринку молока, пшеничник, припасенный для особого случая, картошки жареной.

А по Купаве уже пошла молва — в деревне появился городовик. К крыльцу бежали моя сестра Сима и брат Шурик, а за ними увязалась вся ребячья Купава. Я даже удивился, сколько тут появилось ребятишек. Смотрю, а они уже в избе, пыхтят, охорашиваются. Они расселись вдоль лавки, выставив босые ноги в цапках.

— Поздоровайтесь с братом-то, — сказала мать.

Шестилетняя сестра и пятилетний брат подбежали и протянули мне свои ладошки. У нас в деревне было принято с гостями в знак особого уважения здороваться за руку, а городовик — еще и главнее самого главного гостя.

— Как подросли-то, — оставив еду, сказал я и вытянул из фотоаппарата кулек с гостинцами. — Вот это тебе, — подал я сестре конфетку, — а это, Шурик, тебе. — Угостил и маму, а потом пошел с кульком угощать соседских ребятишек, которые нетерпеливо поглядывали на меня, ждали своей конфетки.

Я шел с кульком и боялся, что всем, пожалуй, не хватит. И вправду, самому маленькому Павлушке и не досталось. Но тут выручила меня мать и отдала ему свой пай.