Горизонты - [40]
Хорошо Виталейку, он помощник самого киномеханика, каждый день бесплатно любуется на живые картины.
Все собравшиеся, и ребятишки, и взрослые, были возбуждены и с нетерпением ждали начала сеанса. В коридоре горели лампы, а в классе даже висела «молния». Виталейко, чуть кто нарушал порядок, подзывал своих помощников и говорил: удалить, мол, такого-то! Это было самое большое наказание. Потому и притихли все, даже забияки стали тише воды, ниже травы.
Мы с Колей и Марфуткой, не снимая с себя верхней одежды, уселись в общей куче на полу и уставились на экран. Вдруг на нем появились вначале слова, а потом замелькали и люди.
— Живые, живые! — закричали мы в один голос.
Виталейко начал объяснять. Картина, мол, «Абрек Заур» — серьезная. А потому надо сидеть тихо.
Сначала мы сидели, как и надлежало, спокойно. Но вдруг Виталейко крикнул:
— Теперь поедут разбойники!..
Мы не дослушали, куда они поедут, как, откуда ни возьмись, вылетели всадники в белых лохматых шапках и поскакали прямо на нас. Мы в один голос взревели и бросились к выходу. В дверях образовалась давка.
— Стойте! Стойте! — закричал Виталейко. — Это же не настоящие разбойники, а картины!..
Когда всадники ускакали за экран, мы снова уселись на полу, но сидели тревожно, боясь, как бы они не появились опять.
— Эти разбойники хорошие, — уже спокойнее пояснил Виталейко.
И тут поднялся со скамьи Михаил Рафаилович.
— Виталий немножко оговорился, — сказал он. — Абрек Заур не разбойник, а горец. За убийство русского офицера Заура объявили вне закона, он стал абреком, «отверженным». Дом его сожгли. Отца и сестру арестовали. Но сам абрек Заур неуловим. Чтобы заставить его сдаться, царские власти решили сжечь родной аул Заура.
— Аул — это вроде как деревня, — вставил Виталейко.
— Желая спасти своих земляков, Заур отдает себя в руки царских властей, — продолжал пояснять Михаил Рафаилович. — Однако перед казнью Заур успевает вскочить на лошадь и при помощи горцев скрывается…
— Не бойтесь, его не догнали, — опять добавил Виталейко. — Давай, Петруха, крутни с начала. Пусть посмотрят ребятишки, а то пробегали…
Киномеханик и сам понял, что надо крутить картину с начала, и уже успел перемотать ленту.
— Внимание, начинаем! — сказал, подняв руку, Виталейко.
Теперь мы уже смотрели без боязни.
По окончании, распаренные от жары, возбужденные увиденным, ребятишки выбежали на улицу. Вытирая шапкой катившийся с лица пот, мы с Колей побежали домой, не дожидаясь взрослых.
У спуска на реку остановились, обмотали концы батожков берестяными хрустящими завитушками, подожгли их и бегом побежали по реке — здесь было самое, казалось нам, волчье место. Еще бы не быть тут волчьему: над рекой нависали угрюмые Кринки, по склону их рос густой ольховник. В этих зарослях, рассказывали, и жили волки, не раз будто бы перебегали они реку, наведываясь в деревню за поживой. Здесь Виталейко и видел волчьи следы величиной по шапке.
Дома не было конца нашим рассказам. Хотя в картине я мало чего понял, но, конечно, запомнил, как летели на нас всадники на конях, как храбро сражались они, и среди них был самый главный абрек Заур… Бабушка удивлялась, недоумевала:
— Неужто живые? Как же они в класс-то вошли?
— Ты понимаешь, это же картины, — старался, как мог, пояснить я.
— Так кони-то, говоришь, живые… и люди…
— Не живые, а вроде бы живые… двигаются. В следующий раз сходи и ты…
Ночью мне не спалось. А если и засну, все равно вижу всадников в лохматых шапках. Назавтра утром бабушка жаловалась матери, что я вскакивал и кричал что-то.
— Уж не заболел ли?
— С чего болеть-то… — ответил я и снова начал рассказывать о людях в лохматых шапках, скакавших на конях. И среди них — абрек Заур. Это главный герой…
Зимой бабушка где-то прослышала, что «катеринкам» больше ходу не будет. Услыхала, и на этот раз усомнилась. Принесла из своего секретного места бурачок, вывалила деньги на стол и заплакала.
— А я-то, темная, копила, — причитала она. — Сколько ухлопала добренького, и все не к рукам куделя…
Встала, поворошила руками деньги и, покачав седой головой, взглянула на божницу, будто жалуясь.
— И ведь бумага добрая. Катерина как живая сидит, а обманула, видать, старуху, обманула…
— Теперь, бабушка, цари и катерины нам ни к чему, без них проживем, — сказал я решительно, как большой.
— Дурачо-ок! Без гармошки ведь остался. Как вот теперь? Для гармоньи твоей копила денежки.
— И без гармошки обойдусь, были бы книжки.
— Подрастешь, и гармошку запросишь. Какой же в деревне парень без гармошки? Нищий разве…
«Да, какой же парень без гармоньи, — молча согласился и я. — Вон у Оли гармонь, вся в зеркалах. Или у Костюхи…»
Гармонь, гармонь…
Снова пришла весна, теплая и скорая. Быстро оголялись поля от снега, замельтешили в небе косяки журавлей, уток. На наше озеро прилетели чайки.
Мы с отчимом, как всегда, запасали на лето дрова: пилили березовые кряжики, кололи, укладывали к погребу в поленницу. За какие-нибудь сутки-двое вспухла река, вышла из берегов. Вода кинулась к нам в курью, пошла по озерам в обход соседних деревень. Теперь за озерами по нашей курье плыли какие-то бревна, доски, разная рухлядь, подобранная полой водой с берегов.
