Горизонты - [31]

— Видишь, как я за тобой ухаживаю, — сказал он.

В избе на лавке сидел Виталейкин отец в кожушке и шапке.

— Ишь ведь, малы-малы шкеты, а запятки вытолкали, — подшивая валенки, бурчал отец, будто жалуясь.

— Это о сестренках моих, — пояснил Виталейко. — Трое их тут. Всю печь вон заняли. Эй вы, тараканы запечные!

— А ты клоп кусачий, — послышалось с печи в ответ.

— Я вот вам! — погрозил им Виталейко.

— Тихо-о-о! — крикнул Виталейкин отец и встал.

Он был без ноги и, держась рукой за заборку, потряс костылем.

— Я вот вас, шкеты…

— Это он их любя, — пояснил мне Виталейко. — Еще ума у них нет, вот и шкеты. Скоро в училище надо, а они… Девчонки и есть девчонки…

— Хватит тебе, Виталей. Проголодались? Бери там молока у матери, капусты… Репа пареная… Угощайтесь.

Виталейко принес на стол кринку молока, достал из печки горшок с пареной репой и принялся угощать меня. Я тоже полез в сумку.

— Шаньги не трожь, — сказал он наставительно. — На полатях съедим. А теперь за булку возьмемся. Так, что ли? Без запечных тараканов, а?

А «тараканы» были уж тут как тут. Одна из девчонок, глазастая Марфутка, самая бойченькая и смешливая, залезла в мою сумку и сообщила всем о шаньгах.

— Ишь ты, все пронюхала, — добродушно проворчал Виталейко. — Теперь не отвяжутся, придется угощать.

— И меня! И меня тоже! — закричали остальные.

— Цыц, шкеты! — пригрозил отец. — Вот я матери… Придет, задаст вам.

Я вспомнил материн наказ и, достав шаньги, угостил ими девочек.

— Что, понравился гостинец? — улыбаясь, уже ласковее спросил Виталейко. — Не шалите у меня только… — и он опять погрозил им пальцем. — И ведь не боятся, шкетки. Берите и мой пай. Я и хлеба с капустой наемся. Я большой.

Наскоро поев, мы с Виталейком пошли кататься. С нами увязалась и Марфутка. Ее лицо, круглое, как солнышко, сияло от удовольствия.

Виталейко взял свои санки. Плохонькие, правда, разбитые, но санки.

— Ты не смотри, что они такие, они прыткие. Починю вот еще. Ух-ух-х…

Мы все трое взобрались на крышу избы. Виталейко подошел к выставлявшейся из снега трубе. Сдернув с рук рукавицы, потер над трубой руки, подтолкнул меня:

— Грейся. А то тут, на ветродуе…

Вместе с нами над трубой грела руки и Марфутка.

— Кто первым поедет? Разыграем или как?

— Давай ты сначала.

— Ну, раз по согласию, тогда можно и мне, — сказал Виталейко. Поставив санки на укатанный скат, он ловко вскочил на них и стремительно полетел вниз.

Ветер, задиравший уши его рыжей шапчонки, вдруг сорвал ее с головы. Виталейко вскрикнул и пропал под крутиком. Мне стало страшно: как же я-то покачусь?

— Вот как! — смеялась восторженно Марфутка. — Я тоже в прошлый год эдак усидела… Ты усидел бы?

— Не знаю.

— Ты — парень, усидишь!

Вскоре вернулся Виталейко, довольный, раскрасневшийся. Полез куда-то за слетевшей шапкой.

— По разу скатимся и хватит! — поднявшись на крышу, сказал он и протянул мне поводок.

Я с тревогой взял санки.

— Трусишь, поди? — спросил он. — Ты не раздумывай, а плюнь…

— Трусит, трусит! — звонко закричала Марфутка и захлопала руками. — Давай я!..

Тут уж я уступить не мог. Натянув до подбородка свой колпак, я сел на ребристые санки и, взглянув вниз, опять ужаснулся: «Как же это?.. И не катиться нельзя, засмеют…»

Я закрыл глаза. Вдруг кто-то толкнул меня в плечо, и санки помимо моей воли понеслись.

У меня точно выросли крылья. Но вот санки подбросило вверх, потом метнуло в сторону. Я опомнился только тогда, когда зарылся головой в сугроб. Хотел крикнуть — и не смог: рот был полон снега. В валенках, в рукавах моего кафтанчика, за воротом — везде снег.

Выбравшись из сугроба, я не нашел санок, они одни умчались под крутик. А на крыше, около трубы, приседая, что есть мочи хохотала Марфутка.

— Как я тебя толкнула! — кричала она. — Каково досталось?

Услужливый Виталейко притащил мне санки, спросил, поеду ли еще. Я, конечно, утвердительно кивнул головой. Виталейко должен знать, что я не трус. Только пусть Марфутка не подходит. Снова усевшись на санки, я взглянул вниз, и опять мне стало страшновато.

— Глаз не закрывай!

— Не закрою, — крикнул я и оттолкнулся ногой.

Снова засвистел в ушах тугой ветер. Грудь будто чем-то распирало. Вместе с санками меня также подбросило вверх, но я удержался, потом метнуло вниз, и я очутился на льду. И тотчас же понял, что скатился. На душе стало тепло и радостно, да так, что я, пожалуй, еще не прочь был скатиться.

Вечером пришла с работы Виталейкина мать, низенькая хлопотливая женщина. Напекла нам в маленькой печке, в горячей золе, полное блюдо картошки, и все мы с удовольствием ели ее. Мне подложила лишнюю картофелину.

— Ешь, ешь, ты ведь гость, — теребила меня за рукав Марфутка. — И ты нас угощал гостинцами, как же…

— Ну вот, давай поговорим, шкеты, — бросив на пол подшитый валенок, вдруг сказал Виталейкин отец.

— Сказывайте, чего принесли из училища, чему научились?

— Задали учить стих, — не задумываясь, ответил Виталейко. — Немного помню уж: «И пять ночей в Москве не спали…»

— Теперь, шкеты, и пяти мало, — перебил его отец.

— Теперь спать нам некогда. Потому, без Ленина… Скажем, взять меня. Сидел я в окопе? Сидел!

— Ты, Прокоп, все твердишь об одном и том же, — упрекнула мужа Виталейкина мать.