Горизонты - [23]

От седенького старичка в очках я вышел на год старше своих лет. Так значилось в бумажке, хотя она была без печати. Даже по возрасту обогнал Кольку Бессолова, а все считался моложе его. Так и учился я четыре года «стариком». А потом все равно потребовали настоящую метрику с печатью. По этой бумажке я опять стал моложе. Мне даже интересно было: то старше Кольки, то моложе…

19

Наконец-то наступило долгожданное первое сентября. Я вскочил с постели: не проспал ли? И тут же обрадовался: мать только-только собиралась растоплять печь. Я выбежал на улицу. Тепло-то какое, босиком можно! Веселое солнышко пылало над самым Столбом, лохматая макушка горы купалась в лучах яркого света, переливаясь пестрыми красками ранней осени.

«Что бы мне еще взять с собой в училище?» — подумал я. В сумке у меня уже кое-что лежало. Я положил вечером в нее книгу со своими рисунками, сунул туда самодельный пенал-колодку с огрызком карандаша, ручку, сделанную из стерженька малины. А свободного места в сумке еще много.

— Какой же ученик с пустой сумкой? Верно ведь, Урчал?

Урчал припадал к моим ногам, ласкался, крутил хвостом и, будто понимая, что я ухожу, жалобно повизгивал.

Я как-то слышал от бессоловских ребят, что старшие ученики собирают в лесу веточки деревьев, разные листочки и осенью несут их учителю, чтоб украсить класс. Конечно, ребятишки всего нанесут, а вот лиственницы никто не найдет, тут уж только я могу. Лиственница у нас перед окнами стоит все еще зеленая. Ни у кого нет такой красавицы, ни в одной деревне я не видел такого дерева. Есть у нас в бору место, которое издавна называется лиственником, но там теперь ни одного деревца нет, давно все вырублено. Потому редкое это дерево, тетушка Марфа говорит, самим богом даденое. Это не елка какая-нибудь суковатая, не береза, а сама матушка-лиственница! И посадил ее напротив окон дедушка Павел Митрич, он разбирался в деревьях. Одно дерево годится на дрова, другое на лучину, а лиственница — на кадки. Сколько из такой красавицы кадок можно наделать! Пусть внуки, дескать, делают на доброе здоровье. Это обо мне он думал.

Я живо взобрался на лиственницу и, сорвав несколько веток — мягких, бархатных зеленых лапок с темными шишками-пуговками, вернулся домой.

— Куда с мусором-то? — остановила бабушка.

— В училище понесу.

— Велели, что ль? Ежели велели — неси.

Мать в то утро напекла мне сдобных лепешек, завернула в тряпочку, аккуратненько положила в сумку.

Провожать меня вышли на улицу все. Только одного Урчала не было: его посадили в подполье, а то не отвяжешься, убежит за мной, еще потеряется.

Мать шла рядом и говорила:

— Не шали! Не дерись…

— И не поддавайся каждому-то, — добавил отчим. — Только первым не лезь.

— Не дерись, говорю, и тебя никто не тронет, — свое твердила мать.

— Ну иди с богом, — перекрестила меня бабушка. — Пусть науки пойдут в толк, а скверна отсевается, как мякина. Слушайся наставников-то.

— Ладно, буду слушаться, буду…

Мать проводила меня за гумно, прослезилась:

— Не шали, смотри, сынок. Держись Коли-то. Он тебя постарше, защитит…

— Ладно-о, — и, придерживая за спиной сумку, я побежал догонять Кольку.

Поднявшись в гору, я оглянулся: мать все еще стояла у гумна. Я махнул ей рукой, крикнул:

— Урчала выпусти!

Дорога в Кринках ныряла с ухаба на ухаб. В средине горы втаилась огромная яма, наполненная водой. Коля уже с батогом ходил около нее.

— Неуж рыба? — спросил я.

— Думаю, глубоко ли.

Мы с Колей измерили глубину. «И впрямь, как кринка, — подумал я. — А гора-то какая высоченная. И все отсюда видать: и реку, и озера, и нашу Купаву. В лугах и полях стоит Купавушка-то… Хоть и мала деревушка, а все равно лучше ее нигде нет. Кто же назвал-то ее так? Может, дед, который сидит в горнице?»

Мы перевалили за увал и, чтобы не опоздать, побежали бегом.

В училище уроки еще не начинались. В коридоре было столько ребятишек, что я вначале растерялся и все тормошил Колю, чтоб пойти к учителю. «В класс надо», — прошептал он и потянул меня за руку. Он все знал, еще бы — братьев столько.

Я забрался на самую дальнюю парту и стал ждать учителя. В коридор не выходил: там было тесно и шумно, да и сумку надо похранить. Но вот раздался звонок, гам и шум переместился из коридора в класс.

В нашем классе должны были учиться две группы: самые маленькие и постарше — третьеклассники. Они захватили два ряда к выходу, а мы, первопуты, как нас величали, уселись поближе к окнам. Самый бойкий из третьеклассников Виталейко, веснушчатый, длинношеий парень, сновал между рядов и по-своему наводил порядок. Взглянув на меня, он вдруг сделал страшное лицо:

— Чего у тебя в сумке-то?

— Как чего? Учителю…

— Смотри-ка, задобрить! Выкладывай!

Но, к моему счастью, открылась дверь, и в класс вошел сам учитель. Виталейко нырнул к себе за парту.

Учитель был в сапогах, в голубой косоворотке, подпоясанной ремнем. Хотя он был сравнительно молодой еще, лет тридцати — тридцати тяти, но мне показался пожилым и строгим. И почему-то мне стало смешно. Не потому, что учитель строгий, а, наверное, от сознания того, что вот я, наконец-то, и ученик, что со мной учитель, и я теперь уж не боюсь задиры Виталейка. Этот Виталейко сразу присмирел, сам, видно, струсил.