Горизонты - [22]

На следующий день бабушка встала раньше всех, натянула на себя сарафан, — и вдруг заревела, да так, что все перепугались.

Собрались, оглядываем бабушку, — удивляемся: на платье-то сзади дыра.

«Ужели Фомка изгрыз? Эх, Фомка, Фомка, — забеспокоился я. — Зачем же он вылез из своей комнатки?»

— Подарок ведь дочерин, — всхлипывала бабушка.

— Не реви, Семеновна, куплю новый.

— Много у тебя купил-то. Завели чертову скотину… прости господи.

Тут уж и мать заняла бабушкину сторону.

— И в самом деле, выдумали… Изгрызет все, беспутый. Караулить не будешь. Даже дверцы не держат.

А Фомка преспокойно сидел на полу и старательно умывался. Это было так трогательно, что я замахал руками:

— Буду караулить, буду!

Однако Фомкино озорство еще повторилось, и мать настояла:

— Откуда взялся, туда пускай и бежит.

И отец унес Фомку в лес.

Я не мог забыть этого забавного зверька, долго скучал по нему. Даже сейчас иногда хожу в лес и думаю: вот-вот и выскочит из кустов мой Фомка.

18

Летом отчим и мать заговорили о школе. Хватит, мол, побегал, надо и за ученье браться.

— Надо, надо, чего без ученья-то ныне, хоть я же, сижу, как темная, — поддержала и бабушка. — Там тебя, паренек, вымуштруют, шалить не станешь. Чуть чего — в угол или за ухо…

— Я увернусь.

— Боек шибко. Там найдут, на то и наставники.

Мать достала из ящика полотно, отрезала лоскут, окрасила его в синий цвет, сшила мне сумку. Вместо лямки отчим пришил к сумке ремень, не так, мол, плечо будет резать. Мать сшила сатиновую рубаху, костюмчик из хлопчатобумажной ткани, которая почему-то называлась чертовой кожей. Знакомый портной сделал новый картуз: мать только одни картузы шить не умела. Когда все уйдут из дому, я наряжусь, сумку перекину через плечо, покручусь у зеркала в горнице и к бабушке:

— Похожу ли на ученика?

— Нос-то подотри! Вот так… Слушайся, мотри. Неслухов, говорят, в угол на горох ставят…

— Зачем же в угол, да еще на горох?

— А затем… — бабушка помолчала. — Не шибко ученая я, а знаю, что в угол… на горох, аль на дресву коленками. Так вам и надо, беспутевикам…

Хотя и стращала бабушка горохом и дресвой, но я дождаться не мог того дня, когда пойду в школу. А в доме заговорили, что у меня будто бы не хватает одного или двух месяцев, чтоб приняли учиться, Коля-то Бессолов родился в декабре, а я в другом году, в феврале. Забеспокоился и я: вдруг и вправду не возьмут?

— Надо идти в район, похлопотать, — сказала мать. — И на Пожар зайдем: там ты родился.

И мы с ней собрались в поход. Я принарядился, ходил веселый, как именинник. Прошли версты три, у часовенки остановились, из ключа попили воды. Вода светлая, холодная. Говорят, это божья водица, — течет откуда-то из-под земли.

— Вон училище-то твое, — указала мать на дом, который стоял в стороне от деревни.

«Большое-то какое! — удивился я. — Там и затеряться недолго. И под крышей железной, смотри-ка…»

Я сбегал к училищу, посидел маленько на крылечке и опять в путь. Прошли еще верст двенадцать, и вот — Пожар, большая в два ряда деревня. Совсем не похожая на нашу Купаву. Дома все красивые, с высокими крашеными мезонинами. Только дом деда затерялся на задворках. Стоит он хотя и в одном ряду с другими, но росточком ниже да и меньше других, без мезонина, старенький и неприметный.

— Вот и дошли, — сказала мать и села передохнуть на крыльцо. — Росла ведь тут, все мило-милешенько, а вроде отвыкать уж стала. Свой у нас дом, Аркашик, теперь есть. Ты его люби… Хоть ты и родился здесь.

— Почему здесь-то?

— А так… Приехала я в гости и заплясала с тобой… Вон и тетенька твоя идет.

Тетя Лида привела нас в горницу, принялась угощать, особенно меня: подкладывала сметанники, даже конфетку дала.

— Вырос-то как, Аркашик.

— Вытянулся, а ума еще мало, — заметила мать.

— Как мало? — возразил я и даже обиделся. — Сказки знаю. Урчала рисую. А Фомка… Фомка-то не тронул мои штаны… Потому — прибрал я их.

— Ну-ну… ешь, да пойдем дальше, — подторапливала мать и окинула взглядом горницу. — Тут вот и родился ты. Дедушка твой, помню, ног под собой не чуял, ну-ка, внук родился. У самого все девки были. Не любил девок-то покойничек.

— Да за что нас и любить было? На девок земли-то не давали, — и тетя Лида снова принялась меня угощать. — Посмотрел бы теперь на тебя дедушка-то… Очень уж любил он мальчиков.

После угощения мать повела меня в Осинов-городок. В нем такие здоровенные дома, что я удивился. И улиц много, пожалуй, не мудрено и заблудиться. Ни на шажок не отстаю от матери. Где мы были потом и у кого — не знаю. Только помню, что мать просила прибавить мне с годик, подравнять с Колькой-то.

— Парнишке учиться охота, а годиков недостает.

— Как же я прибавлю? — спросил старичок в очках.

— А вместо этого поставьте другой — четырнадцатый…

— Говорю, исправлению не подлежит.

— Чего вам стоит, все в ваших руках.

— Конечно, все, — бормотал в нерешительности старичок. — Точно ли помнишь, что в четырнадцатом?

— Как же не помнить. Вышла замуж в двенадцатом. На второй год родила второго… аль на третий…

— Вот видишь, на второй аль на третий.. Со слов напишу, ежели поверят, то поверят.

— В училище поверят, парнишка-то, говорю, большенький.