Горизонтальная страна - [15]

Система всех миров похожа на наган,

работающий здесь с надежностью машины.

Блаженный барабан разбит на семь кругов,

и каждому семь раз положено развиться,

и каждую из рас, подталкивая в ров,

до света довести, как до самоубийства.

Как говорил поэт, «сквозь револьверный лай»

(заметим на полях: и сам себе пролаял)

мы входим в город-сад или в загробный рай,

ну а по-нашему так — в Малую Пралайю.

На 49 Станц всего один ответ,

и занимает он двухтомный комментарий.

Я понял, человек спускается как свет,

и каждый из миров, как выстрел, моментален.

На 49 Станц всего один прокол:

куда плывете вы, когда бы не Елена?

Куда ни загляни — везде ее подол,

во прахе и крови скользят ее колена.

Все стянуто ее свирепою уздою,

куда ни загляни — везде ее подол.

И каждый разговор кончается — Еленой,

как говорил поэт, переменивший пол.

Но Будда нас учил: у каждого есть шанс,

никто не избежит блаженной продразверстки.

Я помню наизусть все 49 Станц,

чтобы не путать их с портвейном «777».

Когда бы не стихи, у каждого есть шанс.

Но в прорву эту все уносится со свистом:

и 220 вольт, и 49 Станц,

и даже 27 бакинских коммунистов…

«Человек работает во сне…»

Человек работает во сне,

словно домна, цех или колун.

Это ничего, что на спине

он лежит и вроде бы уснул.

Мозг его работает во сне,

как страна работает весной.

(Как страна в какой-нибудь стране,

как магнитофон переносной.)

Сквозь себя проходит, как сквозь лес,

сам с собой выходит на таран.

Как металлургический процесс

и полифонический экран.

Сон его на секторы разбит.

Потому, наверно, и красив.

Сколько в нем непройденных орбит,

столько в нем обратных перспектив.

Мозг его долбает сам себя.

Постепенно строится, как мост.

В сущности, как мост через себя.

Потому — извилистый, как мозг.

Мозг его работает, как скот.

И глядит вокруг, как водопой.

Никакой он не калейдоскоп,

не аккумулятор никакой.

Если проецирует во тьму

собственные мысли про буфет —

сразу погружается во тьму

или же спускается в буфет.

Одуревший от мифологем,

человек уснет, как истукан.

А мозг его, как будто автоген,

все виденья режет пополам.

А если накануне перебрал,

водку пил с портвейном пополам —

сразу натыкается на хлам,

создает искусственный астрал.

Там, где человека человек

посылает взглядом в магазин.

Кажется, там тыща человек,

но, в сущности, он там всегда один.

У природы есть немного тем,

и она варьирует их тем,

что она варьирует их тем,

кто хотел бы заняться не тем.

Пусть один работает на пне,

а другой — за письменным столом.

Но человек работает — во сне,

интересном, как металлолом.

Потому, что он не ЭВМ.

Даже если служит в МВД.

Вне систем, конструкций или схем

все равно очнется на звезде,

там, где я, свободный дзэн-буддист,

не читавший Фрейда и Лилли,

сплю, как величайший гуманист,

на платформе станции Фили.

«Идиотизм, доведенный до автоматизма…»

Идиотизм, доведенный до автоматизма.

Или последняя туча рассеянной бури.

Автоматизм, доведенный до идиотизма,

мальчик-зима, поутру накурившийся дури.

Сколько еще в подсознанье активных завалов,

тайной торпедой до первой бутылки подшитых.

Как тебя тащит: от дзэна, битлов — до металла

и от трегубовских дел и до правозащитных.

Я-то надеялся все это вытравить разом

в годы застоя, как грязный стакан протирают.

Я-то боялся, что с третьим открывшимся глазом

подзалетел, перебрал, прокололся, как фраер.

Все примитивно вокруг под сиянием лунным.

Всюду родимую Русь узнаю, и противно,

думая думу, лететь мне по рельсам чугунным.

Все примитивно. А надо еще примитивней.

Просто вбивается гвоздь в озверевшую плаху.

В пьяном пространстве прямая всего конструктивней.

Чистит солдат асидолом законную бляху

долго и нудно. А надо — еще примитивней.

Русобородый товарищ, насквозь доминантный,

бьет кучерявого в пах — почему рецессивный?

Все гениальное просто. Но вот до меня-то

не дотянулся. Подумай, ударь примитивней.

И в «Восьмистишия» гения, в мертвую зону,

можно проход прорубить при прочтенье активном.

Каждый коан, предназначенный для вырубона,

прост до предела. Но ленточный глист — примитивней…

Дробь от деления — вечнозеленый остаток,

мозг продувает навылет, как сверхпроводимость.

Крен незаметен на палубах авиаматок,

только куда откровенней простая судимость.

Разница между «московским» очком[7] и обычным

в том, что московское, как это мне ни противно,

чем-то отмечено точным, сугубым и личным.

И примитивным, вот именно, да, примитивным.

Как Пуришкевич сказал, это видно по роже

целой вселенной, в станине токарной зажатой.

Я это знал до потопа и знать буду позже

третьей войны мировой, и четвертой, и пятой.

Ищешь глубокого смысла в глубокой дилемме.

Жаждешь банальных решений, а не позитивных.

С крыши кирпич по-другому решает проблемы —

чисто, открыто, бессмысленно и примитивно.

Кто-то хотел бы, как дерево, встать у дороги.

Мне бы хотелось, как свиньи стоят у корыта,

к числам простым прижиматься, простым и убогим,

и примитивным, как кость в переломе открытом.

Ночная прогулка

Мы поедем с тобою на А и на Б

мимо цирка и речки, завернутой в медь,

где на Трубной, вернее сказать, на Трубе,

кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.

Мимо темной «России», дизайна, такси,

мимо мрачных «Известий», где воздух речист,

мимо вялотекущей бегущей строки,

как предсказанный некогда ленточный глист.