Горит свеча в моей памяти - [9]

Ратнер, сухо, колко улыбаясь, посмотрел по сторонам, походил туда-сюда по комнате и наконец грозно изрек:

— Ну-ну! Так-так!

Истолковать это следовало: «Это вам так просто не сойдет с рук!»

Папа не на шутку испугался. Тихо, вызывающим сочувствие голосом, он обратился к милиционеру:

— Аркаша, твой отец тебе, наверное, рассказал, что несколько дней тому назад я упал возле вашего дома. Не поскользнулся, а голова закружилась от голода. Он вынес мне половинку краюхи из твоего пайка. Бог свидетель, я не хотел брать, но на хлеб упала слеза твоего отца, — папа перевел дыхание и продолжил: — Аркаша, ты же меня знаешь, объясни товарищу Ратнеру, что это клевета. Черная клевета.

Но признания своей правоты он так и не дождался. Аркадий стоял болваном, папа говорил с ним как со стеной. Тройка забралась на чердак. Раскидали остатки соломы, которая оставалась для скота, курай с присохшими камешками, который хранили, чтобы вскипятить воды в чугунке. Нашли маленькую замерзшую дыньку. Поздней осенью мы прятали в соломе зеленые дыни, которые не успели созреть, чтобы они дошли.

После чердака они спустились в погреб. Там стояли две бочки. В одной мы солили огурцы, во второй — арбузы. Но там остались на дне только пахнущий чесноком рассол и вымокший желтый укроп. Из погреба перешли в пустой курятник, заглянули в будку за домом, и хотя Шарик был заперт в доме и лежал возле плиты, он вскочил и завыл, как волк. Может, они бы еще забрались в огород, но снега выпало выше колен, а лишь Аркаша был по-зимнему одет в красивую шубу и обут в очень высокие черные валенки.

Как бы ни было холодно дома, все же теплей, чем на улице. Шайке вынул все, что было в старой «наследственной» коробке, выгреб немного пыли из-под кроватей, заглянул в большую, темную банку, в которой когда-то хранили варенье. Они еще пошушукались и, конечно, не попрощавшись, пошли «порадовать» обыском еще кого-нибудь.

Отчего вдруг стали ходить по домам и искать под кроватями спрятанное зерно?

1930 год. Глубокая осень с бурями, ливнями, густой грязью, которая вот-вот от холода затвердеет, как камень. Обычно к этому времени колхозники уже получали свою плату зерном. На этот раз выдали жалкий аванс, который потом попытались забрать обратно.

После каждого сбора урожая, после всех предупреждений в поле оставались, пусть и в очень малом количестве, несобранные полные колосья. Жаль, но это было пропавшее добро.

Чрезвычайные обстоятельства вызывают непривычные действия. Мы навешивали на себя нечто похожее на торбы попрошаек и, не жалея сил, ходили и искали оставшиеся колосья.

Газета «Сталиндорфская сельская правда» затеяла кампанию против этих «собирателей колосков», которые воруют колхозное добро. Первым у нас поймали, арестовали и судили нашего пастуха. У него нашли три килограмма пшеницы. Задержал его наш участковый милиционер Аркадий Плоткин.

Наш пастух (мы его звали дядя Коля) был первым, но отнюдь не последним. У дяди Коли не было ни жены, ни детей, тем не менее всегда бы нашелся кто-нибудь, чтобы отнести ему передачу в тюрьму, если бы было что нести. Откуда взялся дядя Коля, кажется, не знал никто. Коровы, на удивление, его слушались. Чтобы изменить направление движения скота, ему было достаточно самому встать перед стадом и указывать дорогу. Никаких свистков или дудочек у него не было. С его появлением коровы стали давать больше молока. Кормился дядя Коля поочередно у колхозников, и хозяйки накладывали ему в тарелку самое лучшее.

Аркашу я хорошо знал и запомнил. Хотя он был старше меня, лошадей мы ночью пасли в степи вместе. Одно время он был моим работодателем. Он ловил сусликов, а я был его помощником. Моей обязанностью было выискивать норки, приносить из пруда ведрами воду и лить ее в норку. Когда суслик начинал тонуть, ему приходилось высунуть головку, тут-то Аркаша и хватал его за шею. Конец вредителю. За каждую высушенную шкурку платили три копейки. Одну из них он отдавал мне или кому-нибудь другому, кого брал на работу. Бывали дни, когда я зарабатывал пять или даже шесть копеек в день. Должен сказать, что расплачивался он честно. Говорили, что в школе учился не хуже других. Поступил в торговый техникум, окончил первый курс.

Как только сыщики оказались за дверью, мама подала папе стакан воды и, глубоко вздохнув, подсела к нему. Папа стал читать псалмы, как это когда-то делал дедушка Шлойме-Лузер. Мне даже показалось, что папа не произносил их, а пел, но не так, как поют, когда после страданий и огорчений приходят радость и счастье. Нет, папа изливал перед Богом горечь своего сердца. Перед Ним, Всемогущим, как будто Он — книга жалоб, папа трогательно лил искренние слезы. Это был горький плач и, возможно, мольба.

Мне не приходится хвастать тем, что я знаток Псалтыри, самой популярной книги в мировой литературе. Но я запомнил, как папа жаловался в своих молитвах Богу. Я слушал, и меня, хоть у нас и не было принято жалеть друг друга, охватывало сострадание к родителям.

Я сам при этом не присутствовал, но мне рассказывали, что во время поисков спрятанного хлеба в один из сельсоветов района прислали в качестве уполномоченного горного инженера из Никополя. Он не был евреем. На ночлег его пригласил председатель колхоза, но этот человек отказался и остался в доме, где должен был на следующий день присутствовать при обыске.