Горит свеча в моей памяти - [8]

…Тридцатиградусный, если не больше, мороз со студеным ветром, который дует со всех сторон. Одинокий поселок и бесконечная снежная степь. Во всех деревенских домах живут евреи-переселенцы, в каждой семье по пять-шесть и даже по десять человек. В одном из домов днем работает школа, а вечером — клуб с библиотекой.

Люди сидят в шубах и валенках. Слушают, как дети читают стихи Ошера Шварцмана, Переца Маркиша, Лейба Квитко и, пусть это вас не удивляет, Лейвика и Мани Лейба. Тогда в учебниках еще были и их стихи[38].

Я читал «Зимним вечером» Гофштейна. Остановился и завяз уже после третьей строки. Послушайте:

Пробило полночь на часах,

Часы на башне городской.

Укрыта зимнею тоской…

Сперва стало очень тихо, а затем несколько человек сразу подсказали:

Деревня замерла в снегах…

Я об этом рассказываю, чтобы напомнить, как хорошо тогда знали произведения еврейских писателей, особенно поэзию. Наши ведущие еврейские писатели были не менее известны, чем современные кинозвезды. К тому же их лирические образы были для людей родными, близкими. Они поэтически отражали то, что было видно с той стороны закрытого льдом окна.

И почему не напомнить, что на идиш были переведены лучшие произведения русской и западноевропейской художественной литературы. Зимой, при огарке свечи, заберешься на натопленную печь и читаешь со смехом, со страхом, со слезами и, быть может, именно поэтому многое из прочитанного запоминаешь.

Еще вспоминается, как наш детский хор выступал в соседней украинской деревне, а потом в немецкой колонии. И как тепло нас принимали. Тогда могло казаться, что дружба народов на вечные времена, что она перейдет от поколения к поколению. Некоторые из тех, кто нам хлопал, очень скоро объединились с теми, кто евреев убивал. Это произошло через несколько лет, когда горькие годы ступили на порог.

Голодные годы

То, что я вышел живым из пяти немецких лагерей — чудо. Этим я хочу сказать, что в том, что касается голода, я — человек опытный. Длительный, тяжелый голод, когда с каждым днем все больше слабеешь, не подается ни измерению, ни взвешиванию. Душа еле держится в теле. Сердце ноет. Сохнешь, лицо бледнеет. Голод завладевает мозгом и не дает взять себя в руки. Голод иссушает тело до костей, доводит до смерти.

Полтора года тому назад правительство Украины официально заявило, что в 1931–1932 годах голодомор убил 3 миллиона 941 тысячу человек. И что он был спланирован советским правительством, самим Сталиным.

Нашему району «повезло». После того как степь ожила, наш район удостоили чести быть коронованным именем Сталина. Это, как нам постоянно внушали, обязывало нас первыми в области докладывать о досрочном выполнении, а главное, перевыполнении плана хлебозаготовок. Вот почему к нам голод пришел на год раньше, чем в соседние районы, в 1931 году. Тогда уже заранее было ясно, что выполнить план по хлебозаготовкам невозможно. Было отдано лучшее зерно из обычно неприкосновенного посевного фонда и зерно, заготовленное на корм скоту. Потребовали вернуть большую часть зерна, выданного за трудодни.

Первыми сдались не люди, а лошади и скот. Пока земля не замерзла и ее не покрыл снег, они еще могли выискать что-нибудь в поле. Один раз в день им замешивали сито, так у нас называли мелко нарезанную соломенную сечку. Но без отрубей, без овса это не придавало животным сил.

Дошло до того, что домашний скот уже сам подняться не мог. Его обвязывали ремнями, веревками, и все равно приходилось помогать встать животным к кормушкам и не давать снова упасть. К бокам прилипали замерзшие комья грязи, на шкуре появлялись колтуны и проплешины. Резать скот, пока он сам не подох от голода, было запрещено. Крестьянину, даже если сам он бывал сыт, от такой картины становилось ох как горько на душе.

Обыск

В один зимний день, когда метель едва не выдула замерзшие оконные стекла, мы услышали, как наш Шарик, который еле-еле волочил лапы, сердито залаял. Дверь открылась, и вместе с холодом в дом вошли наш участковый милиционер Аркаша Плоткин, а за ним новый районный уполномоченный товарищ Ратнер и бывший председатель комбеда[39] Шайке Бловштейн.

Аркадий с выпяченной грудью остался стоять у двери, словно вылитый из гипса.

Обойдясь без «доброго утра», Ратнер объявил:

— Мы пришли к вам с обыском[40].

— С чем? — папа не поверил своим ушам.

Комбедовец Шайке рассердился.

— Реб[41] Арье, если вы не понимаете, что значит обыск, мы это назовем унтерзухунг[42]. Мы ищем пшеницу, рожь.

Для Ратнера это оказалось сказано слишком мягко.

— Товарищ Бловштейн, этот человек был раввином у ханжей. Пока что он гражданин. Товарищем ты его, возможно, сможешь назвать, если он сейчас сам покажет, где спрятал зерно. Если нет, пусть поставит стремянку. На чердак заберемся без него.

Не гнушавшаяся никакой работой и до ночи не знавшая покоя мама в это время возилась с грязным бельем, замоченным в бадье. Она онемела. Ей случалось укорять мужа за то, что он бывал несправедлив по отношению к ней, но не за это же на него свалилось такое наказание?

Папа тоже не мог сдержаться и раскричался:

— Мы что, воры, мошенники, которые прячут чужое добро? Аркаша, Шайке, что ж вы молчите? Ладно, Ратнер, он приехал из города и никого здесь не знает. Спросите его, сам-то он когда-нибудь пахал, сеял? А ведь каждый день чувствует вкус хлеба.