Гори, ведьма, гори! [Дьявольские куклы мадам Мэндилип] - [6]

Мне хотелось ответить ему, что тромб явился просто удобным диагнозом для прикрытия невежества врача, но это ни к чему не привело бы.

Отчет Димотте был простым перечислением фактов без ссылок на гримасы или звуки.

Но доктор, наблюдавший маленькую Аниту, не был так сдержан.

«Дитя, — писал он, — было прелестно. Казалось, она не испытывала страданий, но в ее глазах застыл ужас. Это было так, словно она находилась в каком-то кошмаре, так как, несомненно, до самой смерти она находилась в сознании. Большая доза морфия не оказала никакого действия и не внесла изменений в ритм дыхания и работу сердца. Позже ужас исчез, и появилось другое выражение лица, которое мне не хочется описывать в этом рапорте, но о котором я могу рассказать вам, если вы это пожелаете. Вид ребенка после смерти был потрясающ, но опять-таки я хотел бы лучше рассказать вам об этом, вместо того, чтобы писать».

Внизу была сделана торопливая приписка: я представил себе, как он сначала раздумывал, затем решил поделиться тем, что его угнетало, быстро приписав несколько фраз и поспешно отправив письмо, пока не передумал.

«Я написал, что ребенок был в сознании до самой смерти. То, что мучает меня, — это уверенность, что она была в сознании после физической смерти. Разрешите мне поговорить с вами».

Я удовлетворенно кивнул. Я не посмел говорить об этом в своем вопроснике. И в других случаях, как я считал теперь вероятным, все доктора, за исключением наблюдавшего за Стенли, оказались также консервативны, как и я.

Я сейчас же позвонил врачу маленькой Аниты. Он был сильно взволнован. Во всех деталях случай был такой же, как с Питерсом. Врач повторял снова и снова: «Девочка была кротка и мила как ангел, и она превратилась вдруг в дьявола!»

Я пообещал сообщить ему о всех открытиях, которые мне удастся сделать, и вскоре после разговора с ним принял у себя доктора, наблюдавшего Гортензию Дорнили.

Доктор И…, как я буду называть его, не мог ничего добавить к своему отчету, но после разговора с ним мне стала яснее практическая линия приближения к разрешению проблемы.

Его приемная, сказал он, находится в том же доме, в котором жила Гортензия Дорнили. Он задержался на работе и был вызван к ней на квартиру в 10 часов вечера ее горничной-мулаткой. Он нашел пациентку лежащей на кровати и был потрясен выражением ужаса на ее лице и необыкновенной гибкостью тела. Он описал ее «как голубоглазую блондинку кукольного типа». В квартире находился мужчина. Сначала он не хотел называть своего имени, заявляя, что является просто знакомым заболевшей. При первом осмотре доктор И. подумал, что женщина могла подвергнуться побоям, но осмотр не дал таких данных. «Знакомый» сказал ему, что они «обедали, когда мисс Дорнили сползла на пол так, как будто все кости размягчились, и больше мы не могли от нее ничего добиться». Горничная подтвердила это. На столе стоял еще не съеденный обед и оба — мужчина и девушка — утверждали, что Гортензия была в прекрасном настроении. Ссоры не было. «Знакомый» сказал, что «приступ» случился три часа назад и что они старались привести ее в чувство сами и обратились к врачу только тогда, когда их привела в ужас смена выражений лица, описанная подробно в случае с Питерсом. С развитием «приступа» с горничной началась истерика, и она убежала. Мужчина был более смелым и оставался до конца. Он был потрясен так же, как и доктор.

После того, как врач заявил, что это случай для прокурора, он перестал упрямиться и сказал, что его зовут Джемс Мартин и попросил врача произвести вскрытие и полное исследование трупа. Он стал откровенен. Он жил с мисс Дорнили, и у него было «достаточно неприятностей и без того, чтобы ее смерть приписали ему».

Было проведено очень тщательное обследование тела. Гортензия Дорнили была здорова, если не считать небольшого заболевания сердечного клапана. Записали, что смерть произошла от инфаркта. Но доктор И. прекрасно знал, что сердце тут ни при чем. Было ясно, что Гортензия умерла от тех же причин, что и все остальные. Но для меня в ее случае показался странным тот факт, что она жила рядом с Питерсом, адрес которого мне дал Рикори. Более того, Мартин был из того же мира, если впечатления доктора И. были верны.

Здесь была какая-то связь между двумя случаями, отсутствовавшая у всех остальных. Я решил посетить Рикори, рассказать ему всё и заручиться его помощью. Мои исследования продолжались две недели. За это время я лучше познакомился с Рикори. С одной стороны он страшно заинтересовал меня, а с другой — он мне нравился, несмотря на его репутацию. Он был поразительно начитан, очень умен, хотя и аморален, суеверен, но смел — в древние времена он мог бы быть капитаном кондотьеров — ум и шпага для найма. Я не знал, кто были его родители. Он посетил меня после смерти Питерса и явно разделял мою симпатию к нему. Его всегда сопровождали два молчаливых стража, которые дежурили в госпитале. Одного из них звали Мак Канн. Он был наиболее приближенным к Рикори человеком, явно преданным своему седовласому начальнику. Это был тоже интересный тип, и тоже симпатизировавший мне. Он был южанином, как он сам рассказывал — «коровьей нянькой» с низовьев Аризоны, а потом стал «слишком популярным на границе».