Гори, гори, моя звезда... - [13]

Штабс-капитан дошел к свободному стулу, завязал себе глаза платком и поднял револьвер.

— Господа, начинаем.

Искремас стоял посередине, не решаясь пошевельнуться. Четыре смерти смотрели на него пустыми зрачками револьверных дул.

— Ты нам игру не порти! — сердито крикнул штабс-капитан. — Ты кукушка, значит, кукуй!.. Будешь молчать, сниму повязку и ухлопаю, как цуцика.

— Ку-ку! — хрипло сказал Искремас.

— Бу! Бу! Бу! Бу! — ответили с четырех сторон револьверы. Эхо прогремело пушечным залпом и раскрошилось о своды подвала.

Искремас стоял, закусив руку, чтобы не закричать от отчаяния.

— Жив? Подай голос! — скомандовал штабс-капитан.

Искремас осторожно, на цыпочках переместился в сторону, крикнул «Ку-ку!» и упал на четвереньки. Снова гаркнули револьверы. Пуля чиркнула по полу рядом с артистом, обдав его лицо кирпичной пылью. Искремас вскочил на ноги. Один из офицеров прислушался и сказал:

— А ведь жива наша кукушечка!

— Кукушка, кукушка! — крикнул другой, совсем молоденький. — Прокукуй, сколько тебе осталось жить!

Искремас огляделся в смертной тоске. Спрятаться было некуда.

— Давай! — сказал офицер в черкеске. — Последний раз». Ман-олям, теперь не промахнусь!

Устав бояться, устав прятаться, устав радоваться тому, что еще жив, Искремас вышел на середину подвала. Он стоял, бессильно уронив руки, и молчал.

— Ну! — рявкнул штабс-капитан. — Считаю до трех. Раз… два…

— Стреляйте! — сказал Искремас и даже не тронулся с места.

Грохнули выстрелы. Снова пуля выбила кирпичные брызги — на этот раз из стены. Офицеры сняли с глаз повязки.

— Живой! — удивился офицер в черкеске.

Штабс-капитан коротко хохотнул:

— Что, господин артист? Радуетесь чудесному избавлению? — Он с презрением смотрел на серое, бескровное лицо Искремаса. — Это была шутка!.. Мы стреляли холостыми. На тебя, дерьмо, хорошей пули жалко!

Искремас весь обмяк. Он хотел что-то сказать, но не смог и сел на пол, зарыв лицо в колени.

— Позвольте, господа! — сказал офицер в черкеске и обвел всех красивыми коричневыми глазами. — Почему он говорит «холостыми»? Я стрелял боевыми!

И сразу все офицеры заволновались, загалдели:

— Вы слышали? Князь стрелял боевыми!..

— Ты же в меня мог попасть! Я сидел напротив!

— Он всех мог перестрелять… Князь, ведь тебе русским языком объясняли!..

— Я нэ понял…

— Он не понял!.. Болван, ишак кавказский!..

Князь оскалил белые, большие, как клавиши, зубы.

— Какой, ты сказал, ишак?.. Я когда такое слово слышу, знаешь, как делаю? Правой рукой за корень языка беру, левой рукой в грудь упираюсь… — Князь показал, как он это собирается сделать. — И горло, сан-оль, к черту выдираю!..

— Тише вы, тише, господа! — урезонивал спорящих штабс-капитан.

— А с этим что делать? — спросил молоденький офицер про Искремаса.

— С этим?.. Ну, скажите там — пускай его выпорют как Сидорову козу и отпустят с богом!..

У крыльца бывшего ревкома, а теперь белого штаба стояли на часах два окаменелых казака. Дверь распахнулась, и оттуда лицом в пыль выкинули Искремаса.

Он полежал секунду, потом с трудом поднялся и пошел, еле передвигая ноги. Рубаха на его спине намокла рыжими полосами…

…На экране иллюзиона опять, уже в который раз, резвились у моря будущая утопленница и ее родители.

— Как хороши, как свежи были розы! — проникновенно говорил иллюзионщик. — И Русь цвела, не зная власти хама комиссара…

В темноте зала мерцали погоны, офицерские жены грустно прижимались к своим мужьям.

— Кто из нас не предавался знойному вихрю страсти… Но сердцем — сердцем мы были чисты!

По базарной площади ветер гонял сухие кукурузные листья. Тощие собаки безнадежно рылись в мусоре у мясного ряда.

Сгорбившись от боли, через площадь шел Искремас. Возле дверей своего театра он остановился. Изнутри доносились катаральные хрипы шарманки, скорбный голос иллюзионщика говорил:

— Дитя погибло в пучине моря… Но те, кто жив остался, — лучше ль их судьба?.. Отца и мать большевики замучили в чрезвычайке… Так пусть же белый рыцарь отомстит за всех!..

Искремас послушал немного и побрел дальше.

…Он пришел к дому художника. Только самого дома уже не было — его сожгли дотла. Черные разваленные стены еще дымились.

У забора лежали грудой хозяйские пожитки: кой-какая одежка, сковороды и кастрюли, треснутое зеркало, узел с постелью. Вдова художника сидела на этом узле, загородив лицо ладонями, и плакала. А на деревьях в саду, как злые обезьяны, суетились мальчишки, торопясь дограбить беспризорное хозяйство.

Другие ребятишки мотались по двору, лили друг на друга и на белую козу краски из разноцветных банок, колотили палками в ржавое ведро.

Двое тянули в разные стороны обгорелую картину. Ни один не хотел уступить, пока клеенка не лопнула с противным треском.

А еще трое мальчишек запускали змея. Он был сделан тоже из картины.

Задрав небритый подбородок, Искремас печально глядел, как возносилась к облакам душа художника.

Змей летел, покачиваясь, виляя мочальным хвостом. На желтой промасленной бумаге художник изобразил самого себя и свою жену. Женщина держала на руках барашка — наверное, вместо ребеночка, которого не дал Бог.

Дома, люди, деревья внизу были маленькие-маленькие. А змей большой — в полнеба.