Горестная история о Франсуа Вийоне - [72]

Вплоть до ее бездоннейших болот,

Дай место мне, Твоей рабе смиренной,

Меж тех, кому ты в рай открыла вход.

Хотя моим грехам потерян счет,

Ты смертным столько доброты явила,

Что даже я надежду сохранила

Тебя узреть, дожив свои года,—

Ведь пред тобой душой я не кривила

И этой верой буду жить всегда.

Скажи Христу, что верность неизменно

Ему блюла я. Пусть же ниспошлет

И мне прощенье Он, благословенный,

Как прощены Египтянка и тот,

Кто продал черту душу и живот.

Мне помоги, чтоб я не совершила

Того, что погубило б Теофила,

Не пожалей Ты грешника тогда.

Завет Господень я не преступила

И этой верой буду жить всегда.

Нища я, дряхла, старостью согбенна,

Неграмотна, и лишь когда идет

Обедня в церкви с росписью настенной,

Смотрю на рай, что свет струит с высот,

И ад, где сонмы грешных пламя жжет.

Рай созерцать мне сладко, ад — постыло,

И я молю, чтоб Ты не попустила,

Владычица, мне угодить туда.

Заступницу в Тебе я с детства чтила

И этой верой буду жить всегда.

Вийон был охвачен безмерным воодушевлением и восторгом и, дойдя до посылки, сочинил ее как акростих, в котором зашифровал свою фамилию. Пожалуй, ничего прекраснее в жизни он не написал:

Во чреве, Дева, Ты Христа носила,

И Он, чьи вечны царство, власть и сила,

Любовью движим, коей нет мерила,

Людей спасти с небес сойдя сюда,

Обрек себя на муки и могилу.

Наш Бог всеблаг — так я доднесь твердила

И этой верой буду жить всегда[55].

ЭПИЛОГ

Возвратись в Париж, Вийон жил, а верней, скрывался у матери, потому что дело об ограблении Наваррского коллежа все еще не было закрыто. Об этом ему сообщил мэтр Гийом, пришедший как-то утром навестить племянника. Франсуа спокойно слушал его, но когда каноник произнес имя Табари, неожиданно взорвался:

— Этот предатель заслужил, чтобы ему вырвали язык!

— Да, разумеется, — согласился мэтр Гийом, — но Господом нашим тебя заклинаю, не пытайся это сделать.

— Но он же всех нас выдал — Колена, Ренье.

— Да, выдал.

— Сука!

— А чего ты хочешь? Чтобы он не назвал ваших имен? Его дважды подвергли пытке. Сперва обычной, потом чрезвычайной. Сколько бы он ни запирался, у судей не было сомнений, что в конце концов он заговорит. Кстати, в своей поэме, с которой было сделано множество копий, ты ведь сам написал: «В Анже уйду я».

— Э, дядюшка, не сравнивайте, это разные вещи.

— Дитя мое, — ласково промолвил мэтр Гийом, — я вовсе не хочу пугать тебя. Что сделано, то сделано, и сделанного, увы, назад не воротишь. Но в показаниях, данных Табари в присутствии мэтра Этьена де Монтиньи, который, кстати, сообщил мне о них, Франсуа Фербука и других почтенных особ, содержатся неопровержимые обвинения против тебя.

— Но ведь сам Табари сумел выкрутиться, — заметил Франсуа.

Каноник покачал головой.

— Выкрутился он только потому, что выплатил ущерб.

— Выплатил? Он?

— Его семья, — пояснил мэтр Гийом. — Ей пришлось выложить в два срока сумму в пятьдесят золотых экю. Пятьдесят золотых! У нас нет таких денег.

— Да уж, верно. Лучше бы я не возвращался сюда и остался там, где был. Деньги! Всё эти деньги!

— И тюрьма. Не забывай про тюрьму. Ты ведь уже отведал ее и знаешь, каково там. Будь благоразумен. Стоит кому-нибудь встретить тебя на улице, опознать и донести в превотство, и ты пропал: мы ничем не сможем тебе помочь.

Произнеся это, мэтр Гийом встал, ласково обнял племянника и направился к двери. Франсуа успокоил его:

— Можете не тревожиться. Отныне никто не увидит меня на улице. Клянусь вам! Уж коли мне суждено сидеть взаперти, то лучше пусть это будет здесь. Так что не беспокойтесь за меня.

Целых два месяца Франсуа безвылазно просидел в доме матери, спал на брошенном на пол соломенном тюфяке, и когда мать уходила стирать или исполнять какие другие работы к людям, что нанимали ее, принимался за стихи. Писал он, сидя за маленьким столиком спиной к очагу и лицом к оконцу, сквозь которое в дом проникал дневной свет, и в общем-то не жаловался на свою судьбу. Во всем он старался находить только хорошее, и когда душераздирающий кашель, приобретенный в мёнской тюрьме, вынуждал его откладывать перо, он думал о том, что на улице сейчас льет проливной дождь, и радовался, что находится под кровом, в тепле.

— По мне, так воды явный избыток, — говорил он себе. — Тибо д’Оссиньи навсегда отбил у меня вкус к ней.

Кашель раздирал ему грудь, отнимал силы, и Франсуа приходилось заставлять себя возвращаться к стихам. Он чувствовал, что чахнет в этой каморке с земляным полом, голыми стенами и низким потолком, что из-за нее его не отпускает какой-то непонятный недуг. Однако он держался, а однажды вообразил, будто он богат и диктует стихи писцу, как это делал в Блуа герцог Карл Орлеанский. От этой мысли ему стало весело, и в очередной строфе он упомянул своего воображаемого писца:

Я лишь с трудом могу дышать,

И голос мой почти угас.

Фирмен, ко мне поближе сядь,

Чтоб недруг не подслушал нас.

Он был самим собой и Фирменом, своим писцом, который терпеливо ждал, когда он, поэт, прочтет вслух очередные строки, чтобы записать их, перечитать, вымарать и снова записывать, пока он, автор, поэт, не будет удовлетворен тем, что сочинил.

— Давай, давай, Фирмен, — бормотал Франсуа, — не ленись, пиши…