Горение (полностью) - [36]

Зубатова рассматривали, анализировали, раскладывали по косточкам власть имущие. Но никто из них не знал о том, как майской ночью под Москвою, в дремучем Серебряном бору, что шумел грозной тайгою над рекой в двадцати верстах от Белокаменной, Зубатов отложил книги Плеханова и Ленина и долго сидел за столом, обхватив большую голову маленькими сильными пальцами, не в силах двинуться, ощущая усталость в теле и безнадежность в душе своей звенящую, тихую, одинокую. Он понял тогда, что не д о ж д а л с я. Еще бы лет пять пострадать ему, не приходить в охранку, и получил бы он ориентир, которого так ждал от теоретиков-народовольцев.

Будучи человеком по природе сильным, он заставил себя назавтра сесть за Ленина и Плеханова с пером, составил конспектик и решил, что с этим н о в ы м, которое было ему ранее незнаемо, сладостно и оттого особенно опасно, бороться должно своим н о в ы м, жандармским. И был организован им "Союз взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве" (впрочем, слово "союз" пришлось заменить на "общество": в северной столице слово "союз" усмотрели слишком уж крамольным, западным, враждебным духу самодержавия, в то время как "общество" более близко к понятию "общины": это свое, это когда все вместе, но н а д этим "вместе" - государь и церковь, да и полиции легче присматривать, коли "общество").

Создание такого "общества фабрично-заводских рабочих" на какое-то время успокоило его; прошлое стало забываться, но однажды, когда агентура выкрала из бумаг старого народовольца Михаила Гоца черновичок статьи, передала его лично начальнику Московской охранки для прочтения, липкий и тяжкий ужас родился в нем сызнова. И было отчего.

Михаил Гоц писал: "Через одного из своих знакомых я получил приглашение примкнуть к кружку молодежи, занимавшемуся изучением политической экономии и собиравшемуся на квартире исключенного из одной московской гимназии Сергея Зубатова.

В назначенное время я направился к нему.

Зубатов был юноша с энергичным интеллигентным лицом. На умный, открытый лоб красиво спускались каштановые волосы, он говорил мягким вкрадчивым голосом и производил бы очень хорошее впечатление, если бы не угреватое лицо, на котором было выражение какой-то преждевременной зрелости. Впрочем, в дни первого знакомства я на это не обратил никакого внимания и был очень рад новому приятелю, а также знакомству с его невестой А. Н. Михиной, заведовавшей библиотекой, куда собиралась масса молодежи и где впоследствии Зубатов свил главное гнездо провокации. Не обратил я также внимания и на провиденциальную близость квартиры Зубатова от охранного отделения. Мы встречались с Зубатовым очень часто, но чем дальше длилось наше знакомство, тем все более выступали наружу не черты сближения, а черты расхождения. Я не могу себе отдать отчета, что именно нас разъединяло: это не были ни теоретические, ни политические разногласия, но что-то в нравственном облике Зубатова не влекло к нему.

Это глухо накоплявшееся разъединение нашло себе внезапный выход в остром столкновении, происшедшем совершенно случайно и поссорившем нас на несколько лет. Как-то Зубатов прочел мне свое произведение, в котором он излагал собственную теорию нравственности. Все в этой теории основывалось на выработке сильной воли, для чего требовалось совершенно сознательно совершить целый ряд гадостей, о которых в печати даже и говорить неудобно. Совершать эти гадости человек должен был, вполне понимая их значение, но заставляя себя идти против усвоенных нравственных понятий и этим упражняя свою "волю". Когда он прочел мне свое творение, у нас началась страшно сильная перепалка, во время которой я, весь проникнутый нравственным учением Лаврова и Михайловского, не стесняясь наговорил ему массу резкостей. Повторяю, этот взрыв, вероятно, не был бы так остр, если бы что-то неуловимое в Зубатове не подготовляло разрыва с ним.

Точно определить, когда именно Зубатов стал провокатором, я не мог бы, но мне кажется, что этот момент его жизни должен относиться к концу 1884 или началу 1885 года. Это было вообще ужасное время. "Народная воля", истекшая кровью, шла к своему окончательному разложению, но это еще не вошло в сознание действующих революционеров. Им казалось, что все дело только в новой концентрации сил при старых организационных принципах и тактических приемах. Однако сил становилось все меньше и меньше, а наряду с громадными провалами 1884 года страшную разрушительную работу совершала получившая начало от "дегаевщины" деморализация в революционных рядах. В одной Москве за 1884-85 годы насчитывалось несколько крупных провокаторов (Беллино-Бжозовский, Меньшиков, Беневоленский). Я думаю, это время захватило и Зубатова.

Первой крупной выдачей, которая с несомненностью может быть приписана Зубатову, был арест весною 1886 года целого ряда революционеров, бывших довольно близкими знакомыми Зубатова, стоявших вне народовольческой организации, но поддерживавших с нею отдельные сношения. Это были: Соломон Пик и Софья Гуревич, убитые во время известной якутской истории 1889 года, А. Болотина, сосланная по тому же делу на каторгу, Эдельман, утопившийся в Верхоянске, и многие другие. Если это был первый дебют Зубатова на шпионском поприще, он мог быть вполне доволен.