Горение. Книги 3,4 - [211]

Я сказал, что этому объяснению не могу верить и поручаю этого надзирателя разыскать. Тогда околоточный Домбровский позвонил мне вторично и сообщил, что звонил действительно надзиратель регистрационного бюро (Сов. секретный отдел особого отдела департамента полиции) Калягин, который именем „Розенштейн“ назвался умышленно.

Через некоторое время раздался еще один звонок. Спросили: „Это квартира Богровых?“ На мой утвердительный ответ последовал вопрос: „Известно ли здесь о произошедшем в театре, где у задержанного в кармане оказалась визитная карточка с фамилией Богрова?“ Я спросил, зачем мне это сообщают и кто говорит? На это мне ответили: „Кто говорит — неинтересно, говорю вам так, на всякий случай, из гостиницы“.

По последовавшему сообщению станции, со мной разговаривали с телефонного номера 26–24.

Я вызвал этот номер; мне ответили, что это „канцелярия Бюро по выдаче билетов на торжества, у аппарата дежурный“.

Я спросил, кто говорил с номером 6-09; мне ответили „Никто“.

Я заявил тогда начальнику телефонной конторы претензию, что, несмотря на мое распоряжение, путают номера телефонных аппаратов. На это начальник конторы ответил: „Что они вам болтают, я сам знаю, что с вами говорил номер 26–24“. Я попросил его записать о произошедшем на память и вновь вызвал 26–24. Попросил к аппарату кого-либо из офицеров. Мне ответили: „У аппарата ротмистр Терехов“. Я сказал, что с этого номера кто-то предупредил квартиру Богрова об инциденте в театре. „Кто говорил, уведомьте меня об этом“. На это последовал ответ: „Передаю телефон“. Я спросил, кто у аппарата. На это последовал ответ: „Курлов“. Я повторил свою просьбу. Но вместо ответа телефон был передан другому лицу. Было сказано: „У телефона ротмистр Козловский“. Я в третий раз передал ему просьбу выяснить говорившего и получил ответ: „Это говорил я“. На вопрос, кто говорил перед ним, ответили: „Курлов“.

Я попросил подтвердить, что с квартирой Богрова говорил он, ротмистр Козловский, и, получив такой ответ, сказал, что более ничего не имею передать.

Об этом я сообщил полковнику Кулябко, а затем по его приказанию подал о сем рапорт Спиридовичу.

Ротмистр Самохвалов».

5 «Ничего, все образуется, главное — спокойствие!»

Утром встретились у Курлова.

Спиридович был хмур, под глазами залегли тени:

— Дедюлин даже говорить не хочет… Яростен…

— Есть отчего, — согласился Курлов. — Я тоже не в восторге ото всего происшедшего: и Богров жив, и Столыпин в постели шутит; лейб-медик Боткин полагает, что через неделю встанет; температура почти нормальная — тридцать семь и три; после бритья язык посмотрел в зеркальце, посетовал: «Это во мне губернаторский обед… Судя по всему, я и на этот раз вылез»…

— Не просто вылез, — согласился Спиридович. — Вознесся. Народный герой, симпатии публики на его стороне, сострадание к подвижнику; легенды: раненый, а государя перекрестил… Поди свали его теперь…

— Словом, наши дни сочтены, — усмехулся Курлов, — конспираторы дерьмовые, ничего не можем толком довести до конца. Нет, без варягов полетим в тартарары, надо звать европейцев в ноги кланяться: «Володейте нами и правьте, сами мы дуборылы и тюри, ни черта не можем, кроме как языками чесать!»

— Сестра милосердия в госпитале — я имею в виду ночную — мой агент, скрипуче сказал Кулябко. — Завтра Петр Аркадьевич впадет в забытье…

— Одна минуточка, Николай Николаевич, одна минуточка, — снисходительно заметил Курлов, давая тоном своим понять, что виновник всего случившегося очевиден. — Впадет в беспамятство, выйдет из оного — это не разговор. Я вопрос ставлю проще: помрет или нет? И вы перед собой не юлите! Не надо юлить перед собою, Николай Николаевич…

— Он помрет, — ответил Кулябко, — а вот как быть с Богровым?

— Значит, и здесь недоработали?

— Так уж резко не надо б, — вступился за родственника Спиридович.

— Лучше я здесь, наедине, сейчас — резко, чем другие — публично, дорогой Александр Иванович! А играть нужно опять-таки версию нашей российской доверчивости и доброты… Мол, Богров зарекомендовал себя как великолепный агент, выдачи его были результативны; революционеров, которых он выявил, сажали в каторгу — так были опасны: если ему не доверять, то — кому ж?!

Кулябко поморщился:

— Это все понятно, Павел Григорьевич, меня другое волнует: револьвер я самолично дал Богрову, номер-то записан за нами, за охраной… Я полагал, что Асланов его утопит вместе с браунингом, ан — накладка… В тюрьму моих людей не пускают, и я не знаю, что там начнет Богров плести… Как туда пролезть, Павел Григорьевич? У вас же тьма друзей по судебному ведомству…

— Как что, так на Павла Григорьевича! — вздохнул Курлов.

— Не надо, не надо так, — жестко оборвал его Спиридович. — не надо! Вы меня извините, но в рапорте Самохвалова ваша фамилия фигурирует, вы к Богрову звонили домой, вы к нему из секретного регистрационного бюро этого самого Калягина-Розенштейна намылили, это все против вас, нечего валить на одного Кулябко!

Курлов покачал головою, усмехнулся чему-то, заметил:

— Ишь, экий зубастый… Вас не подстрахуешь, таких дров наколете, углей не потушишь…

— Что делать с газетами? — спросил Кулябко после паузы, почувствовав время для примирительного вопроса. — На них узды нет, я очень боюсь их разоблачений…