Горение. Книга 3 - [6]

… Рачковский не только выдержал пронизывающий взгляд Герасимова, но самого шефа охранки заставил опустить глаза долу, подумав при этом: «Ты так на своих харьковских „подметок“ note 4 смотри, на меня не смей, затопчу». Слова «взорву» даже про себя боялся произнести, поскольку министра Плеве с его подачи боевики порвали в клочья, не с чьей-нибудь еще.

— Помогу идеями, — улыбнулся наконец Рачковский. — Они дорогого стоят… А что есть на свете дороже мужской дружбы, Александр Васильевич?

Такой перешагнет через труп и не посмотрит, подумал Герасимов, пожимая руку Рачковскому; либо его действительно держать в друзьях, или закапывать так, чтобы не поднялся.

Вернувшись тогда в охранку, Герасимов, не испрашивая разрешения Трепова (тот увиливал от однозначных ответов, повторял, как все, что, мол, торопиться не надо, пусть все идет своим чередом, главное — не проявлять суеты, величие державы говорит само за себя; европейские писаки только и ждут, как бы за что нас укусить, не дадим им такой привилегии, выдержка и еще раз выдержка, достойная нашей исторической традиции), вызвал помощников и сказал, что берет на себя внешнее наблюдение: будь то прослеживание маршрутов Витте и Трепова — в целях, понятно, их же безопасности, — наблюдение за членами Государственной думы и работу по летучим отрядам эсеровских террористов.

После этого отправился в кабинет Евстратия Павловича Медникова, ближайшего дружка и помощника Зубатова, уволенного покойным Плеве без права проживания в столицах; до загадочности странно, увольнение начальника не сказалось на его аппарате; поболев три месяца, дождавшись, пока уляжется шум, вернулся на службу как ни в чем не бывало. Был Медников коротконог, увалист, но в движениях между тем порывист; грамоте не учен; из унтеров; семья занималась в Ярославской губернии мелкой торговлей, пробавляясь розничным товаром; резвый на ум, сыпавший северными словечками, мол, сын народа, по-иностранному брезгую, да и рафинированным петербургским тоже, — сплошные ужимки; именно этот человек, с зубатовской еще поры, ведал секретной агентурой северной столицы.

Первая встреча с ним состоялась у Герасимова три года назад, в благословенные годы тишины и мира в империи; еще сыск возглавлял Зубатов; был вызван в северную столицу с отчетом.

Посмеиваясь, рассыпая словечки, словно горох по деревянному столу, Медников тогда говорил:

— Плохо работаете, Александр Васильевич, из рук вон плохо, срам, срам! Ни единой типографии в своем Харькове не открыли, а поручик Кременецкий в Екатеринославской губернии каждый год четыре штуки накрывает…

Герасимов захолодел от гнева:

— Я типографии не арестовываю потому, милостивый государь Евстратий Павлович, что у нас таковых нет, а самому ставить на деньги департамента, чем занимается Кременецкий, дабы получать внеочередные награды, — увольте, не стану.

После этого до крайности неприятного разговора сразу же отправился к начальнику департамента полиции Лопухину:

— Алексей Александрович, допустимо ли, что Медников и его фавориты тратят деньги департамента, помогая революционерам ставить подпольные типографии, а потом — арестовав последних — получают за это награды и звания?

Лопухин тогда мягко успокоил Герасимова, отпустил с миром, намекнув на скорое его повышение по службе; слово сдержал, через месяц дал погоны подполковника. Воистину, смелых боятся; кто кулаком по столу стукнет, тот и победил; молчуна отбрасывают с дороги мыском сапога, раб не страшен, цыкнешь на такого — в штаны наложит; страшатся громких, на том Европа силу набрала, только мы радеем, чтоб все мышами жили, не высовывались…

… И вот спустя три года, увидав Герасимова в своем маленьком полутемном кабинетике, Медников сорвался со стула, рассыпался горохом поздравлений: «Может, чего и не так было, но из-за того это, что пень и неученый, а вот верно служить — чего не отнять — умею, начальству своему, кем бы оно ни было, предан душою».

— Молодец, — прервал его Герасимов. — Знаю. Только вы ж меня и отучили на слово верить, Евстратий Павлович. Делу верю. Вы по указанию Трепова и министра Дурново кому передаете ежедневные отчеты по секретной агентуре?

— Ну как же, Рачковскому! Вашему нонешнему советнику и передаю, Александр Васильевич.

— Так вот, отныне вы ему лишь то передавайте, что я укажу. А всё, абсолютно всё — мне. И — никому больше. Ясно?

— Ну, как же не понять, Александр Васильевич?! Все будет исполнено как надобно, уж не сомневайтесь.

— Причем запомните: меня террор волнует. Сейчас. В данный конкретный момент. Именно террор.

— Значит, социал-демократов не освещать?

— Господь с вами, — усмехнулся Герасимов и не отказал себе в унижающем собеседника, — милейший… И социал-демократов освещать, и наблюдение за Думой вести, и перлюстрировать письма наших аристократов, и собирать полнейшую информацию о Милюкове, Гучкове, Дубровине. И все мне на стол. Но главное — террор. А сейчас пораскиньте, милейший, кого бы вы мне назвали как самого опасного человека в терроре?

— Савинков, кто ж еще, — ответил Медников, глядя на Герасимова влюбленным взглядом.

— Подходов у вас к нему нет?