Горение. Книга 1 - [51]

— Присаживайтесь, Елена Казимировна. Теперь мы с вами здесь будем встречаться, чего ж народу возле Охранного отделения глаза мозолить — глядишь, кто знакомый увидит. Записку о ваших берлинских «товарищах» мы еще раз прочитали, сравнили с тем, что у нас есть, хорошая вышла записочка, все сходится, — Шевяков достал из секретера деньги, положил их на столик перед Гуровской, кашлянул. — Здесь пятьдесят рублей. Аванс, так сказать, несмотря на досадную неудачу с Дзержинским.

Он видел, что женщина не знает, как ей отнестись к происходящему. Наклонившись через столик, Шевяков потянул к себе ее ридикюль:

— Позволите?

Открыв ридикюль, он опустил в потрепанный, жалкий шелк ассигнации и, наслаждаясь, хрустко закрыл защелки, сделанные в виде двух собачьих мордочек.

— Маленькая формальность, — сказал он, сыграв растерянное смущение, — придется написать расписочку. Вот здесь, на этом листике: «За выполненную работу мною получено пятьдесят рублей». Уж извините, но такой порядок — отчет и с меня требуют.

Шевяков проследил за тем, как Гуровская, ожесточившись отчего-то, вывела подпись, легко у нее из-под пера листочек забрал, аккуратно, по-купечески сложил его и спрятал в карман.

— Выпить чего не желаете? Водочка есть, финьшампань, шартрез.

— Я не пью.

— Капельку-то можно? Или опасаетесь, что Владимир Карлович заподозрит неладное?

— У меня ограничено время, так что я, пожалуй, пойду.

— Одна минуточка, Елена Казимировна, одна минуточка. Тут вот какое дело… То, что вы нам берлинские адреса дали, это замечательно и прекрасно. Адреса Дзержинского вы написали верные, но мы их, говоря откровенно, знали и раньше. А вот с Матушевским, Каспшаком и Мацеем Грыбасом — с партийными типографами — как?

— Я их не встречала.

— Надо встретиться.

— Мне пора возвращаться в Берлин.

— Это я понимаю, только постарайтесь перед отъездом отдать мне этих людей.

— То есть как?

— Они преступники, Елена Казимировна. Террористы. Швырнут бомбу — пойдут на виселицу. А ежели мы их обезопасим сейчас с вашей помощью, они отсидят ссылку и вернутся домой: тех, кто отказался от преступной деятельности, мы не обижаем.

— Вы говорите неправду: социал-демократы отвергают террор.

— А боевые группы-то все ж есть? Есть. До поры до времени отвергают, до поры, Елена Казимировна.

— Даже если это и было бы правдой, я никогда не стану вашей сообщницей в том, чтоб людей прятать за решетку.

— Елена Казимировна, солнце мое, не надо, не след вам так со мной говорить.

— Я могу с вами прервать все отношения и не разговаривать — вовсе.

— Как это?! Прервать? Это теперь нельзя. Мы тех, кто предает, подвергаем суровому наказанию, Елена Казимировна. И бежать вам некуда. Мы ж в Берлине, по тому адресу, который вы дали, одного из ваших товарищей нащупали. Провели, так сказать, до границы и посадили в тюрьму. С литературой. Так что пути вам назад нет. Мы ведь рукастые, если станете двурушничать, расписку вашу покажем товарищам и копию письма с тем адресом, по которому ваш знакомый раньше проживал, а теперь к нам переселился.

— Но это же… Это шантаж!

— Это не шантаж, а оформление сотрудничества. А вот нас шантажировать — одной рукой им писать, а другой — нам, этого я не позволю. И хотите мой добрый совет получить, Елена Казимировна? Вы себе правду скажите, это не успокаиваю я вас, а открываю глаза: то, что вы нам помогаете, — вы и своим друзьям помогаете. Да, да! Какая горячая голова увлечется, мозги себе задурит разными там идеями, а нам потом его под веревку ставь! Ишь герой! У нас у всех тоже сердца-то есть, не каменные, так сказать. Лучше завиральную идею в начале пресечь, чтобы спасти молодую жизнь, чем упустить из виду болезнь. Что-то главные партийцы сюда не очень ездят, под крылышком у Либкнехта сидят!

— Ездят!

— Кто? — подался вперед Шевяков.

Гуровская молчала.

— Ладно, — сказал Шевяков проникновенным голосом, — рано или поздно вы меня поймете. Я не тороплю, нет, не тороплю… Сами убедитесь, что я прав, когда встретите тех, кто из ссылки вернулся. А тех, кого не уберегли, кто под петлю попал, — о тех пожалеете, поплачете, так сказать, горючими слезами. И о Дзержинском стенать будете: с его-то характером до последнего греха — один шаг. А спасти можно, оттого что здесь он сейчас, в Польше. Постарайтесь помочь нам сохранить ему жизнь. Как на духу повторяю — сохранить жизнь.

18

Возница был угрюмый, с обвислыми усами, одетый, несмотря на жару, в теплую куртку. Подняв воротник, он смотрел в черную ленту дороги и, угадывая камни, колдобины и лужи, сдерживал коня злым окриком.

Дзержинский спал, уткнувшись затылком в уголок скрипучей повозки. Юлия Гольдман, глядя, как затылок его ударялся то и дело об дерево, осторожно просунула ладонь под голову, и Дзержинский, повернувшись щекой, зачмокал во сне, словно младенец. Тень слабой улыбки пронеслась по его лицу, Юлия почувствовала, как он проснулся, хотела было руку убрать, но Дзержинский чуть прижал щекою ее ладонь.

Он любил ее руки еще с времен их первых встреч в Вильне, когда она привела к нему в кружок своего младшего брата, четырнадцатилетнего Леона.

«Теперь уж „товарищ Либер“, один из руководителей „Бунда“, — подумал Дзержинский. — Помнит ли, что я ему дал псевдоним „Либер“ — „Дорогой“? Он всегда, споря с немецкими и еврейскими товарищами, начинал в отличие от остальных не с „геноссе“, а обязательно — „либер геноссе“, „дорогой товарищ“.