Горелый порох - [38]

— Какой такой операции?! — взбеленился Донцов. — У нас с тобой пушка… Ты — тягач, а не секретный извозчик…

— Да я так и говорил! — заоправдывался шофер. — Но кто нашего брата слушает. Теперь все начальники. Чуть от передовой отъехал — ты уже и никто…

— Эх, Микола, Микола, — сокрушался Донцов, не зная, что и предпринять. — Как же ты пролопоушил-то? Тебе же сказано было: как только довезешь раненых, поворачивай обратно. У нас ведь еще орудие цело, при снарядах воевать могли бы…

— Разве я что — сам набивался кому?… Глянул бы ты, что в Туле творится…

Семуха, будучи свидетелем того, что происходит в городе оружейников, рассказывал торопливо и сбивчиво, с тоскливой надеждой на то, что Тула не покорится немцу. Тысячи рабочих, вооружив себя, готовились к круговой обороне. Старики, женщины, ребятишки воздвигают баррикады, роют окопы. К городским окраинам, где предполагаются передовые позиции, на трамваях подвозятся боеприпасы. На заводских дворах и у стен старинного кремля — в боевой изготовке стоят минометы, изготовленные самими оружейниками. На заборах и стенах домов патриотические слова: «Родную Тулу врагу не отдадим!», «Все — на защиту родного города!», «Смерть немецким оккупантам!» и всякие другие призывы и клятвы. Все намалевано чем и как попало, но все понятно и каждое слово дерет душу.

— Ну, а ты-то причем? — добивался прямого ответа Донцов. — У тебя какой приказ был?

Семуха, будто и не слышит боле своего командира, мелет свое:

— Туляки, говорю, народ ушлый. Чуют, что одним работягам не устоять, хотя и есть из чего и чем стрелять. Так вот, вся их местная власть на подходные дороги к городу вышла. Туда, откуда с юга и запада тянутся охвостья разбитых частей и окруженцев. Ну, такие, как мы с тобой… На рукавах партийных штатских — кумачовые повязки: «Комитет обороны». При них — отряды энкавэдэшников с новехонькими винтовочками. Комитетчики, ясно дело, при наганах. У них, солдаты сказывали, и бумага строгая из Генштаба: все отходящие части, потерявшие управление, вместе с транспортом и огневыми средствами переподчинять местному гарнизону и использовать при обороне города… Особенно рады такому обороту дела солдаты-окруженцы. Снова идти в окопы было легче, чем попадать на допросы к особистам… Хотел и я бросить свой драндулет да уйти в стрелки, но оплошал — проворонил момент. Вот так я и оказался в «переподчинении». Да и не один я. Вон, вся наша колонна из «бродячих» машин собрана. К нам и старшого приставили. Кажись, лейтенант. Иди, отпрашивай меня. А то после разгрузки «колючки» приказано подать машины на эвакуацию местного начальства с секретными документами. Или везти станки с завода. Или даже деньги из банка и сберкассы…

— В обмен на колючую проволоку, что ли? — от злости Донцов не чуял, что и говорит. — Не дюже богат калым, браток.

— Этой лагерной опуталовки на товарной станции под Тулой — горы Гималайские. Может, еще придется «колючку» везти, тогда, бог даст, опять свидимся. Не горюй, сержант! — с деланным бодрячеством пообещал Семуха.

Но в глазах шофера Донцов не нашел подтверждения этой надежде. Семуха, хоть и глядел прямо, но как бы в никуда.

— Эх, Микола, Микола, ведь на войне — все всегда в последний раз… — Донцова самого шатнуло в сторону от своих же слов, и он с излишней торопливостью полуобнял боевого товарища, толкнулся, прощаясь, плечом в плечо и поплелся к своей пушке доложить комбату о случившемся.

Нет, и Лютову не удалось выручить и воротить к себе шофера. «Я вам не высший штаб, чтобы решать такие вопросы, — просто и нагловато ответил старшой колонны. — Есть вещи поважнее вашей пушки». Семуха, расставаясь с комбатом, чтобы как-то скрасить прощальную минуту, глотнув воздуху, неполным голосом пропел: «Как хороши, как свежи были розы…». Лютов горько усмехнулся и с мелкой дрожью в голосе сказал:

— Хороший ты солдат, Микола Семуха… Поминай почаще наши «розы» — Россия не погибнет и ты жив будешь…

Смутили Семуху слова командира, но что-либо сказать — не нашелся. Полез в кабину, достал из-под сиденья две противотанковые гранаты и подал их комбату:

— Берите, товарищ лейтенант, вам тут нужнее. А я себе еще добуду…

На том и расстались…

* * *

Сойдясь вновь у пушки, Лютов и Донцов смогли заговорить лишь после долгой молчаливой передышки. У комбата вываливались мозги от новости, сообщенной ему «по секрету» лейтенантом, начальником автоколонны, в подчинение которого подпал Семуха. Донцов же, скрежеща зубами, злобился на кучи бобин сваленной с грузовиков «колючки» — он ведь ждал, как добавок к жизни, снарядов к своему орудию, а вышла дурная насмешка… Первым сбросил груз с души Лютов.

— Довоевались, мать-перемать, — закачал головой лейтенант, заслоняя ладонями глаза, словно от невыносимой боли.

Донцов принял ругательства комбата на счет своих размышлений о проволоке:

— Срамота, конешно, издевка! Немцу это проволочное заграждение, что русскому штыку солома. Лютов, не осмеливаясь пока сообщить услышанную «новость», охотно перешел на разговор о доставленной на оборонительный рубеж колючей проволоке.

— Да, это зловещее ежовское средство больше пригодно для внутреннего пользования — для защиты от доморощенных «врагов народа». А теперь перед нами иной враг… — с некоторым глубокомыслием высказался комбат, но тут же умолк, словно прикусил язык. Однако, чуя, что и молчать долго нельзя, вдруг выпалил ту самую «новость»: — Довоевались, говорю… Вчера в Москве объявлено осадное положение. Вот какая складывается обстановочка-то, сержант.