Гордость Павлина - [4]

— Конечно. Он был не из тех, кто любит озорничать.

— А Мириам?

— Никогда!

— А почему ты сказала «не из тех»? Кто же?

— Я этого не говорила. Ты допрашиваешь, как судья. Что это? Что то? — она надменно поджала губы, желая наказать меня за неприятные вопросы. Но только позже я поняла, что же ей казалось неприятным.

Однажды я сказала Мириам:

— Подумай, как интересно, ты родилась в Оукланд Холле, а я в Дауэр Хаузе.

Мириам помолчала, а затем ответила:

— Нет, ты родилась не в Дауэр Хаузе. На самом деле… это было за границей.

Мириам выглядела смущенной, как бы удивляясь тому, что я заставила ее проговориться.

— Мама путешествовала по Италии, когда ты родилась.

Я широко раскрыла глаза от удивления. Венеция, подумала я. Гондолы. Пизанская башня. Флоренция, где Беатриче и Данте встретились и так целомудренно любили… Кажется, так рассказывала Мириам.

— Где? — требовательно спросила я.

— Это было… в Риме.

Меня охватил экстаз.

— Юлий Цезарь, — сказал я. — «Друзья, римляне, соотечественники, внемлите мне». Но почему?

Мириам рассердилась.

— Потому что случилось так, что ты появилась на свет, когда они были там.

— И папа тоже там был? — воскликнула я. — Разве это не было дорого? А как же бедность и все такое?

Мириам бросила на меня взгляд, присущий только ей. Она резко сказала:

— Достаточно того, что они были там.

— Получается так, будто они не знали, что я должна родиться? Я имею в виду, что они не поехали бы туда, если бы…

— Иногда такие вещи случаются. А теперь хватит болтать.

Она могла быть очень строгой, моя сестра Мириам. Иногда мне становилось жаль приходского священника и грустных детей, которые у них будут, если они когда-нибудь поженятся.

Итак, было много такого, над чем нужно было поразмыслить. Оказалось, что со мной происходили странные вещи! Вероятно, они назвали меня Опал, потому что были в Риме. Я пыталась хоть что-нибудь узнать об опалах. Меня охватили смешанные чувства после того, как я справилась об этом в словаре. Не очень лестно быть названной в честь минерала, состоящего главным образом из воды и кварца. Каким бы он ни был, это звучало совсем не романтично. Однако я обнаружила, что они бывают различного цвета: красного, зеленого, синего… все цвета спектра, и они переливаются. Это уже было лучше. Но как трудно представить маму, которая в момент романтического экстаза, навеянного итальянским небом, назвала свое дитя Опал, хотя затем и прибавила более подходящее имя Джессика.

Вскоре после этого случая я увидела, что гости уезжают из Оукланда. Говорили, что владелец куда-то уехал. В имении остались только слуги, за ручьем больше не раздавались веселые голоса, не видно было посетителей, за исключением тех, что были связаны со слугами. Но они были неинтересными. Жизнь текла по-прежнему. Мой отец со своими одиночеством и пасьянсом, прогулками и стремлением отгородиться от своей вечно ноющей семьи; моя мать, с головой ушедшая в хозяйство и церковные дела, приглядывающая за бедными, к которым, как она постоянно нам напоминала, мы тоже относимся. Однако мы были из тех, кто раздавал милостыню, а не получал ее. Ксавье продолжал потихоньку мечтать о недоступной леди Кларе. (К моей симпатии прибавилось нетерпение. Если бы я была леди Кларой, то сказал бы, что нельзя создавать барьер из денег, а если бы я была Ксавье, то сказала бы то же самое.) И Мириам со своим священником также. Конечно, она могла бы, как Бедняга Джармин, дать миру много детей. Мне кажется, что священники размножаются довольно легко и чем они беднее, тем плодовитее. Годы шли, тайна оставалась тайной, и мое любопытство не уменьшалось. Я все больше убеждалась в том, что существует обстоятельство, из-за которого я чувствую себя в семье самозванкой.

Каждое утро мы молились, и все члены семьи должны были присутствовать на этой церемонии, даже отец.

— Ведь теперь у нас нет часовни! — холодно говорила мама. Она бросала ядовитый взгляд на отца, затем поворачивалась в сторону Оукланд Холла, где в течение многих лет она преклоняла колена, изображая смирение. Бедняга Джармин, миссис Кобб и Мадди должны были также присутствовать на молитве.

— Весь штат, — с горечью говорила мама. — В Оукланд Холле слуг было так много, что никто не знал всех их по именам, разве только тех слуг, которые занимали более высокое положение.

Это была торжественная церемония под управлением мамы, призывавшей всех нас к смирению и благодарности Богу за то, что Он нам дает. Ее слова казались мне неуместными, так как она всегда была недовольна тем, что имеет. Мне казалось, что она непочтительно обращается к Богу. Она говорила: «Взгляни на это» или «Не делай этого», как будто разговаривала с одним из слуг, которые у нее были в Оукланд Холле.

Я находила, что утренняя молитва утомительна, зато очень любила церковную службу. Церковь была красивой, и мне доставляло удовольствие рассматривать ее окна с цветными стеклами. Цвета опала, думала я с удовлетворением. Мне нравилось пение хора, а больше всего я любила петь сама. Слушая гимны, я всегда думала о временах года. «Христиане, взгляните на них», — этот стих обычно приводил меня в трепет, и я оглядывалась, ожидая увидеть отряды мидян. Сезон урожая был прекрасен: «Мы вспашем поля и разбросаем зерна…» Но больше всего я любила Пасху: «Аллилуйя, Христос воскрес». Пасха — чудесное время, когда появляются цветы самых нежных расцветок — белые и желтые, весна в разгаре, и на пороге лето! Обычно Мириам ходила украшать церковь. Интересно, думала я, помогает ли ей помощник приходского священника и ведут ли они печальную беседу о невозможности соединиться из-за бедности. Мне так хотелось сказать им, что люди, живущие в небольших домиках, гораздо беднее их, но кажутся довольно счастливыми. Во всяком случае, церковь была прекрасна и особенно в праздник Пасхи.