Гордость и предубеждение Джасмин Филд - [4]

Гилберт Валентайн был человеком опасным. Еще делая самые первые шаги в театральных кругах, он, хамелеон по натуре, усвоил жеманную манеру общения с целью понравиться своим жертвам. И до сих пор не мог от нее избавиться. Гилберт полностью вошел в роль и держался как истинный актер-трагик. И его манера поведения и все остальное в нем было лживым. Именно из-за таких, как он, журналистов и не любили: вечно он всех актеров выставлял в дурном свете. А если они не приглашали его на свои тусовки, Валентайн все равно умудрялся добывать о них сплетни через кого-нибудь из актерской братии, жаждущего подлизаться к нему. Так что актерам деваться было некуда, и они общались с ним как с приятелем, причем многие из них неплохо справлялись с этой ролью, может быть, лучшей в их жизни. Хотя умаслить Гилберта было не так уж и сложно. Для этого требовалось только одно — рассыпаться в комплиментах по поводу его творений. У Гилберта была своя ахиллесова пята — он сомневался в качестве своей работы. Валентайн был из тех, кто дожидается появления своего некролога, предвкушая, как все редакторы лучших газет будут бить себя в грудь и стенать, что они никогда не публиковали на своих страницах опусы этого гения. Ему и в голову не приходило, что его некролог уже написан и хранится в папке на букву Д — «Дрянь».

— А я и не знал, что ты у нас неудавшаяся актриса! — покровительственно пропел он. Можно подумать, что у Джаз меньше прав прийти на прослушивание, чем у него самого. Гилберт присел рядом.

Ей так нестерпимо хотелось осадить его, заявив: «Как, впрочем, и ты», — но Джасмин прекрасно понимала, это лишь умалит ее достоинство. Что очень огорчало девушку.

Так что она просто улыбнулась и сказала:

— Ну, зато теперь ты знаешь обо мне все.

— Боюсь, не все, — самодовольно улыбнулся Валентайн. — Как дела в вашем милом маленьком дамском журнальчике?

Джаз вполне могла бы напомнить ему общеизвестную статистику: читательская аудитория «Ура!» — ее «маленького дамского журнальчика» — была на три четверти миллиона больше, чем у его элитного журнала. Но вместо этого она лишь глубоко вздохнула и сдержанно произнесла:

— Неплохо, спасибо.

— Вот и замечательно, — проворковал он.

— А как дела в мире театральной журналистики, где все отличаются тонким художественным вкусом?

Гилберт тяжело вздохнул, потер глаза пухлыми, белыми руками, но тут же спохватился — лучше этого не делать, так как набриалиненные волосы спадали прямо на глаза. Джаз заволновалась: уж не намерен ли он случайно пробоваться на роль Дарси?

— Архиплохо. Никто не ценит того, что мы делаем. Но, — стоически признался он, — моя работа мне нравится. Жить без этого просто не смог бы.

— Конечно, не смог бы.

— Ты так хорошо меня знаешь.

Джаз с грустью кивнула.

Валентайн покровительственно похлопал ее по руке, которую девушка тут же отдернула — внезапно зачесалась щека.

— Ну так признайся, какую же роль ты хотела бы получить?

Джаз засмеялась.

— Да я просто так пришла — набраться опыта.

— Ага! — воскликнул Гилберт, обличающе тыча в нее перстом. — Ты здесь, чтобы собрать материал для своей колонки! «Работая с Гарри Ноублом». Или что-нибудь в этом роде! Молодец, девочка! Я сделал то же самое в прошлом году, когда устраивали прослушивание для желающих играть в спектакле «Где же моя другая нога?» в театре «Лягушка и гончая». Я написал очень-очень смешную статью. Ну просто блеск.

Джаз с трудом выдавила из себя улыбку. Почему Гилберт оказался здесь, можно было не спрашивать — и так ясно. Конечно, он слегка побаивается Гарри Ноубла, но в то же время надеется неплохо заработать. И еще Джасмин была уверена, что в глубине души Валентайн всегда хотел быть актером, — обычное дело для журналистов, работающих в театральной среде.

— Ты, конечно же, понимаешь, — вкрадчиво сказал Гилберт, — что я лично знаком с Гарри Ноублом.

Джаз вопросительно подняла брови, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы вдохновить Гилберта и дальше развивать эту тему.

— Тебе ведь известно, что его тетка, мадам Александра Мармедьюк, — произнеся это имя, Гилберт скорбно потупил свой взор, будто она уже почила в бозе, была святой или что-нибудь в этом роде, — покровительствует нашему журналу? Без нее вся моя жизнь потеряла бы смысл. Ни одно другое периодическое издание, ты прекрасно это знаешь, не относится с таким благоговением к театру, как наше. — Джаз поморщилась. — Я обязан мадам Александре своим благосостоянием, а значит, и жизнью. Она просто удивительная женщина. А как она в тридцатые годы играла Офелию!.. — Он закрыл глаза, словно предаваясь воспоминаниям. — … Лучшая Офелия всех времен. Никому и никогда уже не превзойти ее, — шепотом заключил он и благоговейно замолчал.

Джаз кивнула, прикидывая, уж не та ли это постановка, когда на Офелии был парик, походивший на дохлого осьминога.

— Но, понятное дело, — продолжал Гилберт, придя в себя, — что она и племянник, — для пущего эффекта он помолчал, — не разговаривают друг с другом.

Глаза Джаз загорелись. Ага, эксклюзивная информация.

— Как это? — спросила она.

— А ты разве не знала? — Гилберт не мог скрыть восторга. Конечно же, он прекрасно понимал, что вообще-то неразумно делиться такой драгоценной сплетней с коллегой-журналисткой, не оговорив прежде условий, но соблазн поразить Джаз оказался слишком велик. Да и в любом случае (и это Валентайна расстраивало) он ничего не мог заработать на этой информации — слишком велик был риск, что мадам Александра обнаружит, кто был ее источником. Но в один прекрасный день, кто его знает? Может быть, Джаз как-то и отплатит ему за это…