Горбун - [79]

«…У Лагардера была всего лишь одна книга. По ней он меня учил читать. Она имела длинное название:

„Учебник по фехтованию, составленный господами: мэтром Делапальмом, мастером клинка, чемпионом Парижа, дипломированным в Парме и Флоренции, членом общества шпажистов Хандегенбунд в Мангейме (Германия), действительным членом неаполитанской академии фехтовального искусства; а так же мастером клинка монсиньором Дофеном, членом… и т. д. и т. д., с присовокуплением рисунков, чертежей и подробного описания различных ударов, уколов и прочих элементов техники, при соавторстве Джио Мария Вентуры, профессора упомянутой неаполитанской академии фехтования. Отредактирован, исправлен и дополнен мсье Жаком Франсуа Деламбре Саулькзюром, преподавателем фехтовальной школы для юношей. Париж 1667 г.“

Вас наверное удивит, как я смогла слово в слово воспроизвести эту абракадабру. Однако, здесь нет ничего странного. Ведь речь идет о первых в моей жизни буквах и словах, которые я прочитала по складам. Эти строки были для меня словно катехизисом. По этому старому трактату я училась читать, и хотя мне никогда не приходилось держать клинок, я сделалась весьма сведущей в теории и могу понятно объяснить, что такое двойной, тройной и даже счетверенный удар с накатом, что такое простое парирование, что такое парирование по первой, по второй позиции, что значит полу отброс, что есть двойной контр укол, парирование общее и комбинированное, что значит полу захват, прямое и обратное подрезание, что есть прямой удар, а так же финты всех видов.

В конце концов не важно, какая книга, важен лишь учитель. Я быстро научилась разбирать и читать этот словесный мусор, отредактированный тройкой профессиональных головорезов. Какое значение имеет, что именно напечатано в этом варварском руководстве по технике убийства. Я обычно сидела у него на коленях с игрушечной лопаткой и показывала любое слово, а мой друг Анри терпеливо объяснял мне, как следует произносить каждую букву, а какие не произносить вовсе. Для меня это было не скучным, трудным уроком, а веселой забавой. Всякий раз, когда мне удавалось правильно прочесть слово или целую фразу, он меня поощрительно обнимал. А потом мы становились на колени лицом на восток и оба читали вечернюю молитву. Он был настоящей доброй заботливой матерью. Кто как не он раздевал меня перед сном и одевал по утрам? Одно время, помню, мы были настолько бедны, что у него не было кафтана. И даже тогда у меня имелось два или три красивых платьица».

«Однажды я застала его с иголкой в руке. Он аккуратно латал мою порванную юбку. О, не смейтесь, не смейтесь, дорогая матушка! Это делал Лагардер, шевалье Анри де Лагардер, человек, перед которым опускались или даже выпадали из рук самые грозные шпаги и кинжалы».

«Как то в субботу он уложил меня спать, завив мои волосы на бумажные папильотки, а утром в воскресенье он их расчесал широким гребнем и покрыл темной густой сеткой. Потом он надел на меня кофту с начищенными до блеска медными пуговицами, а на шею повесил на бархатной ленте стальной крестик, это был его первый подарок. Затем он торжественно препроводил меня в доминиканскую церковь, ту, что стоит почти у самых городских ворот. Мы прослушали утреннюю мессу. Из-за меня и ради меня он сделался набожным. Когда месса окончилась, мы вышли за городские стены, оставив позади тоскливую Памплону. Помню чувство удивительной безмятежной радости, завладевшее мной на свежем воздухе под ярким южным солнцем. Мы долго бродили по околицам безлюдных полей. Мы смеялись, пели и бегали наперегонки. Он, конечно, поддавался, но так искусно, что мне порой казалось, будто я на самом деле могу с ним тягаться. Он радовался, как ребенок. Право же, он в те минуты был еще больше ребенком, чем я. К полудню я устала, и он, взяв меня на руки, отнес в тень густого старого дерева. Там он присел на выступавший из земли широкой корень, с наслаждением вытянул ноги на траве, и я заснула на его руках. Он же, пока я спала, нес возле меня вахту, отгоняя москитов и летающую пыльцу…

Разве после этого рассказа вы его еще не полюбили, дорогая матушка?»

«После того дня мы так проводили каждое воскресенье. До, или после моей сиесты, в зависимости от моего настроения, потому, что он с радостью подчинялся моим капризам, мы обедали на природе. Наша трапеза состояла из хлеба и молока, которое он носил в большой плотно закупоренной бутылке. Вам конечно известны, дорогая матушка, другие блюда и яства, нежели хлеб с молоком. Возможно, среди них есть и такие, которые мне никогда не доводилось пробовать. Как бы там ни было, наша нехитрая еда казалась нам вкуснее и ароматнее самого изысканного деликатеса на свете. Она была для нас настоящими нектаром и амброзией. А главное, чистая безоблачная радость детства, согретого заботой любимого человека, сильного, доброго и такого же счастливого как я, потому что я ему нужна не меньше, чем он мне. Опять чувствую вашу упрекающую улыбку. Опять я хвалюсь. Право же, когда вы его увидите, то поймете, что все так и есть.

Под вечер, вдоволь набегавшись, нахохотавшись и напившись молока, мы в каком то блаженном отупении брели вдоль полей к городским воротам. Кругом удивительная тишина, только иногда прожужжит стрекоза или заблеет овечка, ей тоже видно хочется чьей то доброты и дружеской ласки».