Горбун - [73]

Среди соседей был один поэт, который, как и подобает людям его профессии, обитал в мансарде. Приложив к задаче некоторые умственные усилия, он пришел к занятному выводу, которым и поделился с любопытствующими кумушками с улицы Певчих. Он сослался на античные примеры. Так в древнем Риме жрицы Весты, Опс, Реи, или Сибелы, доброй богини, дочери Неба и Земли, жены Сатурна, матери многих богов, несли постоянную вахту у священного огня. Не допуская, чтобы огонь погас, они сменяли друг друга на посту. Когда одна ревниво оберегала святыню от ветра, дождя и прочих напастей, другая могла заниматься своими делами. По версии мансардного поэта между мэтром Луи и горбуном был заключен некий пакт, похожий на эту древнюю вахту жриц у священного огня. В закрытой комнате находилось нечто, что нельзя было оставить ни на миг. Мэтр Луи и горбун исполняли роли весталок, с той лишь разницей, что были мужчинами. Нельзя сказать, чтобы такое объяснение не принесло результатов. В округе поэта доселе считали слегка не в своем уме. После предложенной им версии к нему стали относиться как к полному идиоту. В то же время никто не мог придумать объяснения, более складного.

В этот же день, когда во дворце Гонзаго состоялся торжественный фамильный совет, поближе к вечеру в своей спальне на первом этаже описанного только что домика на улице певчих в одиночестве находилась девушка, та самая, вместе с которой мэтр Луи с полмесяца назад снял здесь помещение. Это была небольшая уютная комната с очень небогатой обстановкой, но где каждый предмет имел точное назначение. Кровать из черешневого дерева была укрыта белоснежными перкалевыми покрывалами. На сиене рядом с окном на шелковом шнурке висела чаша со святой водой, в которую были погружены две веточки самшита. На деревянных полках лежали: на одной религиозные книги и пяльцы для вышивания, на другой – гитара; к верхней оконной фрамуге была подвешена клетка, в которой резвился голубой попугайчик, – вот и вся обстановка этой скромной кельи. Да, мы еще не упомянули о стоявшем посреди комнаты круглом столе. На нем были разбросаны исписанные и чистые бумажные листки. Девушка как раз писала, сидя за этим столом.

Всем известно, как порой портят свое зрение юные особы, работая иглой или пером в часы, когда темнеет. Вот и сейчас, невзирая на сумерки, девушка быстро строчила гусиным пером. Последние лучи угасающего дня, пробивая чисто вымытые оконные стекла, (занавески были высоко подняты к карнизам), освещали ей лицо, – так что мы можем в общих чертах описать ее внешность.

Прежде всего, это лицо, казалось, постоянно согревает улыбка, – она читалась в каждом едва уловимом его движении, даже тогда, когда губы не были раскрыты. Каждая черта ее облика будто была создана, чтобы радовать глаз: высокий ровный гладкий, как у ребенка лоб, аккуратный точеный нос с чуть розовеющими закрылками ноздрей, тонкие и вместе с тем мягкие цвета зрелой вишни губы, огромные подернутые мечтательной дымкой глаза под длинными шелковистыми ресницами. Если бы не ее задумчивый взгляд, вряд ли можно было бы, не смотря на внушительный рост, ее принять за взрослую девушку, так нежна была ее кожа и так тонка талия. Когда она находилась одна, то поза ее была исполнена какого-то труднообъяснимого, хрупкого целомудренного томления. Если судить по внешности о ее натуре, то главной чертой в ней была кротость. Но в глубине ее обрамленных высоко взметнувшимися черными бровями зрачков можно было заметить спокойное величавое бесстрашие некой высшей мудрости, (качество, которым редко обладают люди в юном возрасте). Темные с каштановым отливом волосы, такие густые, что, казалось, оттягивают своей тяжестью голову, укрывали ей плечи и шею, создавая вокруг лица причудливый волнистый ореол.

Есть на свете женщины, которых любят страстно, но всего один день. Встречаются и иные, – к ним можно испытывать долгую нежную привязанность, в которой нет места пылким порывам. Эту же можно было горячо любить и обожать постоянно в течение всей жизни. Она была истинный ангел, оставаясь женщиной.

Имя девушки скрывалось от соседей, по причине чего госпоже Франсаузе и Жану Мари Беришону было запрещено его произносить. Но читателю мы его конечно откроем. Ее звали Аврора. Для светской барышни имя несколько вычурное, для деревенской девушки с красными мозолистыми руками или для пожилой дамы с трескучим дрожащим голосом комически нелепое. Но для натуры утонченной поэтической оно, как изящная диадема, украшающая ее внутреннюю изысканность. Имена так же, как духи и драгоценности, – кого то возвеличивают, а кого-то превращают в посмешище.

В комнате она была одна. Когда сумерки окутали кончик пера, она перестала писать и погрузилась в мечты. Доносившийся с улицы шум голосов публики, спешившей на бал в Пале-Рояль, ее совершенно не тревожил. Она запустила стройную белую кисть в волосы и чуть запрокинула голову, глядя в небеса. Казалось, она возносит молчаливую молитву. Она улыбалась Всевышнему. Потом на ее чело набежала тень, а из глаз прозрачными жемчужинами скатились две слезинки.

– Как долго его нет! – пробормотала она и, собрав в стопку разбросанные на столе листы, сложила их в шкатулку, после чего ее укрыла под подушку в изголовье кровати.