Горбун - [65]

– Черт возьми, принц, вы – настоящий рыцарь!

Но интереснее всего было конечно наблюдать, как внезапно переменился только что зубоскаливший Шаверни и как, будто от громового удара, вздрогнула принцесса. Юный маркиз на какое-то время просто оцепенел, раскрыв рот, а затем, словно не веря сам себе, прошептал:

– Если он это действительно сделал, то провалиться мне на месте, я прощу ему все остальное!

Аврора де Келюс поднялась из кресла, бледная, как привидение, дрожа всем существом, вот – вот готовая упасть в обморок. Кардиналу де Бисси пришлось ее поддержать. Широко раскрытыми глазами взирала она на дверь, в которую только что исчез мсьё де Пейроль. В каждой ее черте дрожали страх и надежда. Неужели сию минуту сбудется предсказание, написанное неизвестной рукой на полях молитвенника? Там было сказано явиться на совет. Она явилась. Ее душа рвалась навстречу дочери, которую она искала восемнадцать лет. И вот теперь она напряженно ждала ее появления. Остальные – тоже.

Пейроль удалился через дверь, ведущую к покоям принца. Через несколько секунд показавшихся вечностью он возвратился, ведя за руку донью Круц. Гонзаго устремился им навстречу. Вся огромная зала, не сговариваясь, будто по команде, в один голос выдохнула:

– Как она хороша!

Потом, спохватившись о своих обязанностях, наперебой затарахтели клакеры:

– Вы, посмотрите какие глаза!

– А подбородок!

– А лоб!

– Фамильные черты налицо!

Но оказалось, что те, кто имел право высказываться свободно, в чем-то даже опередили содержантов Гонзаго. Президент, маршал, кардинал и все герцоги несколько раз, перекинув взгляд с госпожи принцессы на донью Круц, пришли к единодушному мнению:

– Она похожа на мать!

Значит для тех, кому предстояло принимать решение, уже стало ясно, что принцесса является матерью доньи Круц. Однако принцесса взирала на приведенную Пейролем юную красавицу с тревогой и сомнением. Нет, не такой, вовсе не такой представляла она свою дочь. Она не надеялась, что та будет красивее, вовсе нет, – просто видела ее другой. И потом необъяснимое равнодушие, почти холодность, которую она внезапно почувствовала при виде девушки, в тот момент, когда ее сердце должно было забиться от волнения, привело принцессу в испуг. К этим сомнениям примешался и другой страх: «Какое прошлое у этой девочки с лучистыми глазами, гибкой талией, грациозной поступью, – слишком грациозной для дочери герцога?» Маркиз Шаверни, уже успевший поостыть от мимолетного восхищения «благородным» поступком кузена, (в этом юноша теперь раскаивался), Шаверни подумал то же, что и принцесса, только свою мысль он сформулировал точнее. Узнав красавицу, которую уже видел на пороге кабинета Гонзаго, он заметил Шуази:

– Она – просто прелесть!

– Да ты определенно влюбился! – подтрунил приятеля Шуази.

– Я бы с охотой, дружок, но имя Невера ей совсем не к лицу, – оно ее раздавит.

Он был прав. Если на первого попавшегося мальчишку надеть шлем кирасира, он от этого не сделается гвардейцем, а останется все тем же уличным сорванцом, хоть и в шлеме. Гонзаго этого не замечал, а Шаверни заметил. Как же так? Во – первых, Шаверни был французом, а Гонзаго – итальянцем. Среди всех обитателей планеты французы нежностью своей натуры, способностью ощущать нюансы ближе, чем другие напоминают женщину. Во – вторых, блистательному принцу Гонзаго было без малого пятьдесят лет, а Шаверни еще не исполнилось двадцати. Чем старше мужчина, тем меньше в нем остается от женщины. Гонзаго не смог ощутить того, что с первого взгляда почувствовала Аврора де Келюса, – женщина и мать, и что разглядел своими близорукими глазами юный Шаверни.

Донью Круц с зардевшимися щеками и смущенной улыбкой стояла в проходе между первым рядом партера и подмостками.

– Мадемуазель де Невер, – сказал ей Гонзаго, – обнимите же свою мать.

Ее душевный порыв был настоящим, не показным. В том-то и заключалось коварство Гонзаго, что он для главной роли в своей дьявольской интриге выбрал не актрису, а попросту обманутую девушку. Она занесла ножку, чтобы шагнуть на первую ступеньку и стала раскрывать для объятия руки, подняв, наконец, взгляд на ту, кого она считала матерью. И сейчас же ее руки обвисли, нога в нерешительности опустилась на ступеньку, а глаза от жгучего стыда закрылись. Холодный отчуждающий жест принцессы словно прилепил ее подошвы к полу. Донья Круц почему-то напомнила принцессе о скандале с горничной, которая недавно была уволена за ложь. Обращаясь ко всем и в то же время ни к кому, принцесса спросила:

– Что сделали с дочерью Невера? – и затем, повысив голос: – Господь свидетель, у меня есть материнское сердце. Но если дочь Невера вернется ко мне хоть с малейшим пятном на своей чести, если она хоть на минуту позабудет о своей фамильной гордости, я опущу вуаль и скажу: «Невер умер весь!»

– Черт возьми, вот это женщина! – подумал о принцессе Шаверни. Но в этом обществе он был единственным, кому пришла такая мысль. Суровость принцессы казалось неоправданной и даже противоестественной. Пока она говорила, справа от нее будто скрипнула дверь, но тяжелая портьера поглощала звук, и принцесса на него не обратила внимания. Гонзаго, картинно заломив руки, будто сомнение принцессы представляло нечто кощунственное, страстно увещевал: