Горб Аполлона - [29]

…И чем живём мы дольше,

тем делается дальше расстояние

меж нами в данный миг и нами теми…

Мы обошли все прямолинейные улицы Нью–Йорка. Я наслаждался самыми маленькими обыденными радостями: новыми улицами, новыми лицами, новым языком и слушал Сашу.

— Витя, я был так взбудоражен, что как только перелетел через советскую границу то, ты не поверишь, мои часы, «Родина», которые я купил с первой зарплаты, остановились… Сразу поверил, что психологической энергией можно заставить двигаться любые предметы, а под давлением свободы так начинаешь крутиться по всем направлениям, что думаешь, не задохнуться бы, надышавшись свободы. В Новом Свете я повис в воздухе, не принадлежа ни к какому классу, ни к какому обществу… Как ты знаешь, пришлось всё начинать заново, вновь идти в университет, вновь превратиться в ученика и вновь получать звание. Я встретил Эвелину ещё в Италии, можно сказать, по дороге, сразу сказал ей, что возлюбленную Бальзака тоже звали Эвелина, и с имени началось наше знакомство. Она мне поначалу много помогала, женщины в иммиграции гораздо быстрее приспосабливаются и ориентируются. Родился сын, я тебе писал, что он у нас не совсем здоров, у него есть проблемы, он почти не слышит и учится в специальном интернате.

Тут Саша несколько сник, замолчал и после минутной задумчивости продолжал:

— Витя, хорошо бы одновременно вдыхать воздух двух стран. Я себя чувствую причастным к русской культуре. Конечно, что‑то становится чужим, изживается, но никак не искореняется «русский дух притяжения», или по— простому — «коммунальность». Коллективное сознание. Эмиграция — это трагедия, и, может быть, когда‑нибудь углублюсь в эти дебри и напишу что‑нибудь.

Мы говорили и не могли наговориться.

— Я тоже понял, что попал в другой жизненный круг, — поделился с ним своими первыми впечатлениями.

— В первый визит в университет я встретился с профессором Ф. и рассказал ему свой взгляд на романтизм. Он так внимательно меня выслушивал, заинтересованно поддакивал, я рассказывал и рассказывал, увлечённый взаимопониманием, и после того, как я закончил, этот знаменитый профессор говорит: «Это всё очень интересно, но я совершенно не согласен с вашей точкой зрения».

— Эта американская толерантность, с одной стороны приятна, — говорит Саша, — а с другой это граничит с равнодушием. Что‑то утрачено в этой прогрессивной Америке. Как тут преклоняются перед невеждою, так стараются снискать расположение людей, лишённых всякого образования, низкого происхождения, людей из подворотни, что иногда кажется что ты попал не цивилизованную страну, а в дикую «Банана репаблик». Голос обыкновенного большинства, лестью народу все пытаются сыскать себе популярность.

— Это похоже на наших русских символистов — они тоже обожествляли народ.

— В чём‑то да, но есть и различие: здесь любовь к большинству происходит от ненависти к меньшинству. Истина, как известно, не открывается большинству средних людей, а понятна лишь избранным, нам с тобой. И это раздражает остальных, и чем больше зависть к избранным, тем больше подчёркивается преклонение перед большинством. А ведь когда‑то большинство верило, что земля плоская. Однако за вычетом некоторых недостатков «большинства» — тут можно жить.

— И всё это так… удивительно, как удивительно тебя видеть. Это даже слишком.

— Витя, я сделал курс о связи языка и культуры. Как ты знаешь, здесь студенты свободно выбирают близкие их интересам предметы, и многочисленность моей аудитории, и то, что молодёжи импонируют мои опусы, меня поддерживает, но моим коллегам не всегда нравится такое распределение. Среди профессоров сильна соревновательность. В академическом мире «как на озере, сверху тихо плывут утки, — идеал спокойствия, а снизу, под водой… вовсю идёт работа профессорскими лапами. Я получил «теньюр», пишу статьи, для души — стихи. Издал один небольшой сборник.

— «Нам утро гор туман несёт…», — процитировал я, чтобы показать другу, что его сборник дошёл до меня и я люблю его стихи.

— Всё сам увидишь, когда приедешь ко мне на тот берег…

И я приехал.

— Ты хорошо добрался? Ты проголодался? Проходи, мой друг. Давай обниматься! — оживлённо приветствовал меня Саша в своём доме.

Вошёл в большую гостиную, и показалось, что я попал в холостяцкую мастерскую. По стенам стояли ряды картин, подрамников, холстов. В углу стоял громадный мольберт, а рядом стол с банками красок, кистей и другим художественным хламом. На полу на ковре лежали газеты, и на них сушился свеже–зарисованный холст. Все стены комнаты и даже коридор завешаны картинами.

Бросились в глаза кричащие цвета и архаические изображения. На картинах сочетание таланта и бессмысленности.

Мне было несколько не по себе, я не хотел смотреть на стены и стоял в некотором недоумении.

— Знаешь, Витя, это картины Эвелины, она очень способная. Её картины будут продаваться. Я стараюсь дома всё делать сам. Что там моя профессорская зарплата… Я не успел ничего возразить и заметить, как дверь открылась и вошла другая — брюнетка с серьгами испанско— экзотического вида. Сразу вспомнились строчки:

«Обжигаешь и в трепет бросаешь…» Лицо интересное, матовое, с тёмно— фиолетовыми глазами и большими ресницами. Чёрная с зелёными цветочками шёлковая полупрозрачная юбка, собранная в талии кожаным поясом, в сочетании с оранжевой прилегающей кофточкой делали её похожей на испанских танцовщиц, не хватало только веера и кастаньет. Саша мне писал, что она закончила испанское отделение университета, и нельзя было не заметить, что весь её облик подчёркивал интерес к Испании. Она протянула мне свою пухлую, стиснутую бирюзовым браслетом, руку с оттопыренными пальчиками, будто собираясь меня пригласить на танец, и искоса обольстительно взглянула из‑под полуприкрытых век. Произнесла своё имя с актёрским придыханием: «Эвелина» и, чувствуя всевластность своей женственности, кокетливо склонила голову и широко раскрыла глаза. Я опешил, стараясь скрыть своё изумление. Сразу же достал приготовленный мною подарок — серебряные серьги и подвеску с янтарём, в котором сидели две мухи. Она восхитилась и сразу же надела. Застывшие в янтарной смоле мухи вдохновили её, она захотела обязательно нарисовать мух, одетых в янтарь.