Горб Аполлона - [14]

— Я ищу высшей жизни, — произносит он и все мускулы его лица приходят в движение. — Здесь я не могу больше оставаться — мне невыносимо. Бог отказался от меня. Я не могу к нему достучаться. Меня все предали и обманули. — И снова повторяет: — У меня нет ни дома, ни друзей, ни любимых… А с Акибой мне не разрешают видеться. — Он подпирает одной рукой голову, а локоть другой ставит на стол, и рука его непроизвольно дрожит. На лице появляется трагическая маска. (Гениальный артист!) Страсть его всегда была чем‑то вроде игры, никогда нельзя было точно знать и положиться. Из потребности скрываться он всегда импровизировал, и я не могла отличить: где кончается игра и начинается правда. Мне думается, что и он не отличал.

— Естественная правда никогда не была тебе свойственна. Ты в людях видишь только дурные стороны. Ты хочешь отречься от жизни? От свободы? Может быть, тебе обратиться к врачам?

— Ты представляешь этих врачей психиатров? Юнги, Фрейды! Что, Якова могли они вылечить? Он перебирает, что‑то…

— Я задам тебе мучивший меня вопрос: почему тебя все предали? Почему ты так думаешь?

Он пытается что‑то припомнить, его лицо становится до ужаса безразличным, и на мой вопрос отвечает неожиданным образом:

— «В темнице мира я не одинок». А точно ли был у меня талант?

— Вне сомнения, был. И ещё какой! Но сколько ума нужно присовокупить к страсти, чтобы творить, чтобы из страсти родилось произведение.

— Ты живёшь умнее меня.

— Спасибо, стараюсь. Только не продолжай, а то дойдём до спуска на меня всех лающих гадостей.

— А мне жизнь неинтересна. Я всегда старался придать ей более заманчивый и авантюрный характер. Я придумывал, фантазировал, сочинял, чтобы приукрасить её, чтобы вдохнуть в неё элемент загадочности. «Вся эта жизнь — необходимость бреда». Надувал эти пузырьки людей, которые к небу не взлетали. Потолки повсюду. Потолки. Я всматриваюсь в свою жизнь… И вижу, как омерзительны и глупы люди, — и он опять стал красноречиво говорить «о рыбе–треске новой жизни с замороженными губами», над всеми возвышаться, и совсем не слушал меня. Мы разлетелись в разные сферы. Разговор на несколько мгновений выдохся. Мне хотелось поддержать свою теплившуюся веру в него.

— Скажу тебе несколько слов о твоём таланте. Ты знаешь, как я ценила его, как восхищалась и сколько ожидала. Что может сравниться с твоей вдохновенной ложью, смешанной с поэзией!? А твоя демоническая интуиция в виденьи людей! Будто бы лазерным лучом ты просвечивал людей. Твоя необыкновенная прозорливость! Как ты мгновенно определял отношения людей друг к другу, однако, сам ты не чувствовал, как к тебе люди относятся. Тебе казалось, что человек поддаётся на обман и хитрости, но дураков насчёт себя нет. Все очень быстро раскусывают чужие орехи. И твоё своеобразное умственное превосходство люди не ценят так, как тебе хочется.

— Такого человека загубили! — произносит он и ударяет ребром ладони, как в «карате», по крышке папки «Димент».

Удар глухой и короткий. Папка захлопывается. Мы поднимаемся из‑за стола. К нам спускается Лёня. Игорь изменяется в лице, становится светским, говорит, что он придёт на днях к нам вместе с сыном.

— Я хочу, чтобы вы ему рассказали, что я не простой такой, а чтобы…

— Сказали бы, что ты председатель палаты лордов и только с ними ты ставишь свои спектакли, — пошутила я, и Лёня добавил, что конечно, мы тебя примем со всеми почестями, как только вернёмся из Канады. Мы собирались уезжать на день рождения Лёниного друга.

— Дайте что‑нибудь почитать, но не серьёзное, никакой философии, детективы и какую‑нибудь «поебень», если она у вас водится. Все учёные, профессора! — последние слова он произносит с лёгким сарказмом. — Лёня, нет ли у вас сигарет? Поищи, может, кто оставил?

Открыв шкаф, где стояли книги, пока Игорь отбирал, что ему хотелось, а Лёня пошёл поискать сигарет в кухне, я бессмысленно смотрела на бывшего крылатого Аполлона. Его чудовищная разрушительная сила подействовала на меня после стольких лет невидения и пробралась сквозь выработанные мною защиты от таких богов. Весь вечер я отражала от себя чёрный свет его печальности, его глубокой утомлённости и вдруг почувствовала себя опустошённой, обезволенной, почти больной. Я и раньше‑то не представляла как можно жить бок о бок с такими Аполлонами, с ними можно только похохотать, а чтобы завести роман, полюбить?! Выдерживать такой натиск, оставаться без пространства?! Неудовлетворённый, ненасытный, глубоко больной, давящий. «И даже если он ранит себя, этот мастер разрушения, саморазрушения, то после этого, оказывается, сама рана принуждает его жить…» А ты? Тебя нет, тебя не учитывают, ты только средство… Кто захочет жить с бездонным океаном?

На прощание Игорь подарил свою страшную картинку, странно нарисованную, где все его терзают, а он во весь рот кричит от боли, подписав: «живущим в другом мире». — «Можешь приписать — сказала я — где нет страха и боязни привидений». Он усмехнулся.

Потом откуда‑то из пиджака, как из‑под сердца, достал рукопись своей пьесы, которую писал с незапамятных времён, все эти годы, причём на английском языке, заставляя всех своих американо–английско говорящих поклонниц переводить, печатать. Говорил, что он так знает русский, что мечтать приобрести адекватный английский — это всё равно, что мечтать о бессмертии.