Гора душ - [2]

Как прекрасно оно смотрелось бы, скрепляя фату на твоих темных волосах! Оно уже украшало фату одной новобрачной: мой отец подарил его той, что родила меня на свет, и она пошла с ним к алтарю… Возьмешь ли ты его?

— Не знаю, как у вас, — ответила красавица, — но в моей стране принятое украшение связывает некоторым обязательством. Только в торжественный день можно принять дар из рук родственника… который все еще может вернуться из Рима не с пустыми руками.

Холодность, с которой Беатрис произнесла эти слова, на мгновение смутила юношу, но, успокоившись, он с грустью сказал:

— Я знаю, кузина, но сегодня празднуют День всех святых, в том числе твоего, сегодня день торжества и подарков. Примешь ли ты мой?

Беатрис слегка прикусила губы и молча протянула руку, чтобы взять украшение.

Они снова замолчали, и опять стали слышны дребезжащие голоса старух, говорящих о ведьмах и домовых, шум ветра, от которого скрипели стекла в сводах, и монотонный грустный звон колоколов.

Через несколько минут прервавшийся разговор вновь возобновился:

— Прежде чем закончится празднование Дня всех святых, моего святого, как и твоего, не оставишь ли мне что-нибудь на память, ни к чему себя не обязывая? — сказал Алонсо, посмотрев своей кузине прямо в глаза, которые сверкнули как молния, осветившись дьявольской мыслью.

— Почему бы нет? — сказала она, протянув руку к правому плечу, как будто ища что-то в складках своего широкого бархатного рукава, вышитого золотом… И затем с детским выражением огорчения на лице добавила:

— Помнишь ту голубую ленту, которую я повязала сегодня на охоту и которая, не знаю что означая своим цветом, является, как ты сказал, символом твоей души?

— Помню.

— Так вот… она потерялась! Она потерялась, а я думала оставить ее тебе на память.

— Потерялась! Но где? — спросил, приподнявшись, Алонсо, с неописуемым выражением страха и надежды.

— Не знаю… может быть, на горе.

— На Горе душ! — прошептал он, бледнея и падая в кресло. — На Горе душ!

Затем он продолжил глухим надтреснутым голосом:

— Ты знаешь, потому что наверняка слышала это тысячу раз: в городе, во всей Кастилии меня зовут королем охотников. Не имея пока возможности попробовать свои силы на поле сражения, как мои предки, я перенес на это развлечение образ войны, всю силу своей молодости, весь пыл своего рода. Ковры, по которым ты ступаешь, — это останки зверей, которых я убил своими руками. Я знаю их логово и их повадки, я сражался с ними день и ночь пеший и верхом, один и с друзьями, и никто никогда не скажет, что видел, как я бегу от опасности. В другую ночь я бы полетел за этой лентой и полетел бы радостный, как на праздник, и, однако же, этой ночью… этой ночью, к чему скрывать, мне страшно. Ты слышишь? Звонят колокола, в монастыре св. Хуана де Дуэро прозвучала молитва и сейчас души на горе поднимут свои желтоватые скелеты из-под кустарников, что покрывают их могилы… Души! только от вида которых у величайшего храбреца могут поседеть волосы и застыть от ужаса кровь. Они могут унести его в вихре своего невероятного бега, как лист, несомый ветром неведомо куда.

Пока молодой человек говорил, губы Беатрис сложились в незаметную улыбку. Когда он закончил, она, поддерживая огонь в камине, где трещали и скрипели поленья, разбрасывая разноцветные искры, сказала безразличным тоном:

— О, ни в коем случае! Что за сумасшествие! Идти сейчас на гору из-за такого пустяка! В такую темную ночь, в ночь поминовения усопших, да еще и волки повсюду!

Она произнесла эту последнюю фразу таким тоном, что Алонсо не мог не понять всю горечь ее иронии. Как на пружине, вскочил он на ноги, провел рукой по лбу, как будто чтобы вырвать страх, укоренившийся в его голове, а не в сердце, и сказал твердым голосом, обращаясь к красавице, которая все еще, склоняясь к камину, развлекалась ворошением огня:

— Прощай, Беатрис, прощай. До… скорого.

— Алонсо! Алонсо! — быстро обернувшись, воскликнула она, но когда захотела или, казалось бы, захотела задержать его, молодой человек уже исчез.

Через несколько минут послышался топот копыт удалявшейся галопом лошади. С сияющим выражением удовлетворенной гордости, скрасившей ее щеки, красавица вслушивалась в этот шум, который ослабевал, терялся и, в конце концов, исчез.

Старухи, тем временем, продолжали свои рассказы о призраках, ветер стучал в окна балкона, и вдали слышался звон городских колоколов.

III

Прошел час, второй, третий, уже приближалась ночь, и Беатрис удалилась к себе в молельню. Алонсо не возвращался, хотя ему было бы достаточно менее часа.

— Он наверняка испугался! — сказала девушка, закрывая свой молитвенник и направляясь к постели после безуспешных попыток пробормотать некоторые из молитв, которые Церковь в день поминовения усопших предназначает тем, кого с нами уже нет.

Она погасила лампу, закрыла окна двойными шелковыми занавесями и уснула, уснула беспокойным, некрепким, раздражительным сном.

Часы пробили полночь. Сквозь сон Беатрис услышала звуки колокола — протяжные, глухие, грустные — и приоткрыла глаза. Ей показалось, что вместе с ними она услышала, как кто-то произнес ее имя, но далеко, очень далеко, сдавленным, слабым голосом. В окнах шумел ветер.