Гора Аналог - [2]

Нетрудно заметить, что все эти «отчеты» о посещении «астральных сфер» пронизаны, хотя и не явственно, мотивами смерти и сопутствующего ей преображения. Рыданию «траурных пингвинов» вторят рыдания трупов (чьих?). Палка (намек на магический жезл Моисея?) превращается в змею, символ смертельной опасности, а также перерождения, метаморфозы, змея же в свою очередь оказывается девушкой – в фольклоре многих народов смерть предстает именно в таком обличье, вспомним хотя бы «прекрасную женщину» ирландских саг, от прикосновения которой вода в реке «окрашивается кровью и сукровицей», или навеянный фольклором образ смерти из поэмы Гумилева «Дракон»:

«Губы смерти нежны, и бело молодое лицо ее».

В ранних стихотворных опытах Домаля эти мотивы проступают гораздо отчетливей. «Я был любовником моей Смерти, – пишет он. – Уже в этой жизни я привыкаю думать о себе в смерти, думать о том, как я стану мертвецом, о том, что я и сейчас мертвец». Созданная в 1929 году и посвященная «Небытию» (в женском роде) поэма «Противонебо» странным образом напоминает тибетские тексты, описывающие обряд «чод», в процессе которого отшельник символически приносит самого себя в жертву голодным демонам, «расплачиваясь с долгами», сделанными во время предыдущих воплощений, и соединяясь с богиней Шакти – олицетворением женского начала в нем самом и во всем мироздании. Возможно, что ко времени написания этой поэмы юный Домаль успел познакомиться с книгой великой странницы Александры Давид-Неэль «Мистики и маги Тибета», вышедшей в том же 1929 году, но вполне допустимо, что строй мыслей и образов, отраженных в «Противонебе», был подсказан ему его собственной мистической интуицией. Вот как описывается этот обряд в книге Давид-Неэль: «Священнодействующий трубит в канлинг, флейту, сделанную из человеческой бедренной кости, приглашая демонов на пир. Он воображает божество женского пола, олицетворяющее его собственную волю… Одним быстрым взмахом меча богиня отрубает ему голову, а затем, в то время как со всех сторон в ожидании угощения слетаются стаи вампиров, она отсекает от тела руки и ноги, сдирает с туловища кожу и вспарывает живот. Из живота вываливаются внутренности, ручьями течет кровь – и мерзостные гости, смачно чавкая, приступают к трапезе».

А вот как эта сцена магического жертвоприношения и в то же время колдовского сутью с собственной потаенной сутью подала в поэме Домаля:

Ради тебя, кто мой костный мозг пожирает,

Ради тебя, от кого холодок бежит по спине,

Ради тебя все это опустошенье,

Опустошенье в сплошной тишине!..

Тишина – и я в ней, хотевший криком

Разрядить всю тяжкую боль, что скопилась

В крохотном твердом шаре вселенной,

Я, хотевший явить свою кровь,

Раздирая ребра ногтями,

Я, искавший ликующие созвучъя,

Чтоб восславить свист топора

В костяхмоей правойруки…

Ради славы твоей, не моей, это кровопролитье Безмолвное.

Ради тебя я готов

Отречься от мира, и солнце убить,

И все на свете предать,

И глаза себе выколоть.

В тебе я уверен,

Как в собственной смерти,

Уверен во всей очевидности собственной ночи,

Ведь она – это тело твое из живой тишины…

Я живьем с себя кожу сдираю,

Оттого что люблю тебя, матерь обличий,

Обличья лишенная! Тебя истязаю,

Истязая на этом прокрустовом ложе

Мой человеческий облик постыдный;

С тобой, лишенной границ и размеров,

Я лежу на чудовищном брачном ложе

И хочу обернуть тебя своей кожей…

Сходство, как видим, поразительное – и это при том, что поэт не пытается сочинить некое «подражание тибетскому», а явным образом делится с нами впечатлениями собственного визионерского опыта. 

Жан Бьес, автор замечательной монографии о Домале, вышедшей в известной серии «Роetes d'aujourd'hui», тоже подмечает эту тягу к смерти, самоуничтожению, однако от его взгляда ускользает одно весьма существенное обстоятельство. Он никак не связывает тему «древнего ужаса перед смертью» с темой посвящения и «второго рождения», хотя она налицо во всех – поэтических, прозаических и эпистолярных – произведениях раннего Домаля. Об этой связи посвящения и смерти хорошо сказано у Рудольфа Штайнера: «Человек достигает предела, где дух объявляет ему всякую жизнь как смерть. Тогда он больше не в мире; он под миром – в преисподней. Он совершает путешествие в Аид. Благо ему, если он не погибнет теперь. Если перед ним откроется новый мир. Он или исчезнет в нем, или предстанет перед самим собой преображенным. В последнем случае новое солнце, новая земля возникают перед ним. Из духовного пламени возрождается для него весь мир'». Посвященного уже не может пугать «смерть с вульгарным смехом» (выражение Домаля). «Посвященные знают, что их ждет после смерти, – пишет в упомянутой выше книге Александра Давид-Неэль. – Созерцатели уже при жизни видели и испытывали сопровождающие смерть ощущения. Значит, они не будут удивлены и испуганы, когда их личность распадется. Ее истинная сущность выпростается из своей оболочки, сознательно вступит в иной мир и уверенно пойдет по уже знакомым дорогам и тропам, заранее зная, куда они ее приведут».

Вся беда в том, что наркотики, алкоголь и прочие, по выражению Олдоса Хаксли, «суррогаты благодати» не могут заменить подлинного ритуального посвящения и, следовательно, ведут в лучшем случае к нечаянным и смутным прозрениям далеко не самых высших областей инобытия («мы любим бродить но окраинам ада»), а в худшем – к болезням, безумию и «смерти с вульгарным смехом». Вовремя осознав эту опасность, Домаль уже в 1927 году резко оборвал свои затянувшиеся «эксперименты». «Блаженная мумификация посредством опиума, театральная и суетливая трансмутация с помощью гашиша, муравьиное головокружение от кокаина» – все это осталось в прошлом. Поэт полностью отказывается не только от вина и наркотиков, но и от мяса, начинает заниматься дыхательными упражнениями, овладевает основами хатха-йоги (в ее европеизированном варианте), а заодно приступает к изучению санскрита. В те же годы он открывает для себя произведения крупного французского эзотерика Рене Генона, без знакомства с которыми было бы невозможно не только создание «Горы Аналог», но и все дальнейшее развитие творческой личности Домаля. Геноновский «Царь мира», опубликованный в 1927 году, послужил своего рода «закваской» для «Горы Аналог»: в обеих книгах развиваются довольно странные для «рационально» мыслящего европейца темы той отрасли эзотерического знания, которую Рене Генон именовал «священной географией». В «Царе мира» описывается древнее святилище, располагавшееся когда-то, на заре времен, на Полюсе или на вершине Мировой горы, тогда еще не только символической, а обладавшей достаточными признаками реальности, доступной физическому восприятию. Этот центр, согласно Генону, был хранилищем «Традиции», то есть совокупности священных знаний, когда-то полученных праотцами человечества непосредственно от «высших сущностей» и с тех пор передаваемых из уст в уста представителями жреческих каст или аналогичных этим кастам организаций. Традиция – это своего рода сердцевина, духовный стержень любого здорового общества; без нее невозможно ни подлинное его процветание, ни обеспечение каждому из его членов достойного места при жизни и благой участи после смерти. Когда какая-либо ветвь Традиции мертвеет, засыхает или, образно выражаясь, «уходит в землю», ее место, по словам Домаля, занимают «современные идолы: описательная наука, мораль, прогресс, счастье человечества, самоценность личности, жизнь в поисках прекрасного – все эти абсурдные железки и булыжники, которые тяжким грузом ложатся на нашу грудь». Вслед за Геноном Домаль не перестает повторять, что современный мир – это всего лишь огромная пародия на истинную цивилизацию, вселенский дом сумасшедших, так едко высмеянный им в романе «Большая пьянка» (1938).