Гопакиада. Как поработили и разграбили юг Руси - Украину - [29]

В частности, никто не отрицает, что вся информация о контактах с польской «национальной» партией, начавшихся весной 1705 года, когда Мазепа в Дубне познакомился с уже упоминавшейся светской дивой и ярой «патриоткой» княгиней Анной Дольской-Вишневецкой, ярой «патриоткой» и — из идейных соображений — любовницей короля Станислава, поступала к царю. Какие бы доводы в ходе, как аккуратно пишет современник, «денных и ночных конференций» ни излагала пани (о, эти политизированные дамы!), Мазепа больше любил слушать, чем говорить, и доклады Петру снабжал ремарками типа «Вот глупая баба, хочет через меня обмануть его царское величество… Я уже о таком ее дурачестве говорил государю. Его величество смеялся над этим». Когда же в сентябре, видимо, неверно поняв агентессу Лещинский направил к гетману личного посланца, ксендза Францишека Вольского с письменными гарантиями восстановления «Княжества Русского» на условиях Гадячского договора, Иван Степанович арестовал агента и отправил его в Москву вместе со всей документацией. Однако поскольку Дольская, уже имея контакты и с Карлом XII, бомбила гетмана предложениями уже не только польских, но и шведских гарантий, в итоге Мазепа крайне жестко приказал даме «не помышлять, чтоб он, служивши верно трем государям, при старости лет наложит на себя пятно измены». Даже летом 1707-го, после рокового военного совета в Жолкве (важнейший, переломный момент!), когда многие влиятельные полковники поговаривали о бунте, Мазепа не дрогнул. Когда в сентябре неугомонная Дольская, даже не подумав идти туда, куда ее недвусмысленно послали, в очередном письме к Мазепе предложила — от имени двух королей сразу — на любых условиях изменить царю, обещая помощь шведских и польских войск, Мазепа вновь ответил отказом.

Однако на сей раз присланный проект договора, не переслав царю, просто сжег, а в октябре впервые заговорил на эту тему довереннейшему Филиппу Орлику. Без всякой, впрочем, крамолы. Специально оговорив, что, мол, ты, Пилип, ежели решишь доносить, то доноси не коверкая, не то пропадешь. То есть, выходит, просто беседа с умным, преданным и не трепливым сотрудником. В конце концов, Иван Степанович был всего лишь человек, и ему нужно было выговориться.

Расхожее мнение, что, дескать, в 1708-м гетман «заспешил с изменой», испугавшись доноса Кочубея, — чушь. Нечего было там бояться. И некуда спешить, поскольку не ждали. Никаких договоров не было. Не считая пустой бумажки, подписанной post factum, уже в шведском лагере (и, кстати, предполагавшей в случае победы отнюдь не «незалежнисть Украйны», которая возвращалась под Варшаву без всяких оговорок, а только личное будущее Мазепы), никаких соглашений ни с «последним викингом», ни с королем Станиславом в архивах не найдено. Ни в польских, ни в шведских, ни в турецких, ни в российских, ни в украинских, ни во французских, куда сдал свои бумаги Орлик. Нет даже заверенных копий. Только смутные ссылки на какие-то «привилеи». Да еще несколько писем к Лещинскому, где много учтивых словесных оборотов и сожалений о «скорбном раздоре», но ничего конкретного. Конечно, Мазепа был очень предусмотрителен, но такой абсолютный нуль никакой осторожностью не объяснить. Едва ли столь такой человек, как Иван Степанович, заранее решившись на такой шаг, не заручился бы письменными гарантиями.

К тому же, как отмечает Т. Яковлева, ни накануне перехода к шведам, ни после Мазепа даже не издал официального универсала, объясняющего и оправдывающего этот поступок, вроде «Манифеста европейским державам», опубликованного в свое время Выговским. Помышляй гетман об измене хотя бы за месяц-другой до того, ничто не мешало ему отпечатать сколь угодно большой тираж в батуринских типографиях. А если почему-то не успел или не сообразил (это Иван Степанович-то?!), ничто не мешало ему воспользоваться услугами полевой типографии шведов. То есть ею-то он как раз воспользовался, но вместо убедительного документа, готовить которые гетман умел на зависть любому, в народ пошла романтично-эмоциональная бодяга о «борьбе за казачью волю» и прочем, против чего всю жизнь и не без успеха боролся Мазепа.

И еще. Гетман, выросший в бедности, очень дорожил достигнутым достатком. Готовя измену, он, тертый калач, не мог не учитывать, что война — всегда палка о двух концах и, надеясь на лучшее, следует готовиться к худшему. Имения, понятно, не увезешь, коллекции, мебель и прочее хоть и под охраной, но тоже сгинут, если Батурин падет. Что делать? Меншиков позже — в куда менее стремной ситуации — перевел часть своих миллионов в надежный закордонный банк; аналогично поступил, отправляясь на ковер в Петербург, и Павло Полуботок; а Мазепа вряд ли был глупее обоих. Однако же ничего никуда не переводил. Правда, уходя к Карлу, захватил с собой войсковую казну, но эти деньги не были его собственностью, что, кстати, позже имело последствия. Точно известно, что после смерти гетмана (не скоропостижной, времени на завещание хватало) его «ближнему кругу» пришлось туго. В частности, Филипп Орлик существовал сперва на дотации турок, потом на французский пенсион.