Гонолулу - [2]

Я остановился на странностях Гонолулу лишь потому, что, как мне кажется, это дает отправную точку истории, которую я хочу рассказать. Это история о первобытном суеверии, и меня поразило то, что подобные пережитки сохранились в цивилизованной стране, хотя, быть может, и не отличающейся самостоятельной культурой, но все же достаточно развитой. Трудно поверить, что в городе, где так привычны телефоны, трамваи и ежедневные газеты, могут происходить столь невероятные вещи: даже мысль об этом кажется несуразной. И друг, который показывал мне Гонолулу, был так же необычен, как и сам город, поразивший меня сразу же своими удивительными чертами.

Он был американец, звали его Уинтером, я передал ему рекомендательное письмо из Нью-Йорка. Это был человек в возрасте между сорока и пятьюдесятью, с поредевшими черными волосами, седыми на висках, с резкими чертами худощавого лица. Его глаза поблескивали за стеклами больших очков в роговой оправе, благодаря которым он казался несколько застенчивым, но вовсе не забавным. Он был высоким и очень худым. Он родился в Гонолулу, его отец держал магазин, в котором продавался трикотаж и всевозможные товары, от теннисной ракетки до брезента, словом, все, что мог потребовать любой модник. Это был процветающий бизнес, и я легко могу понять негодование старика Уинтера, когда его сын, отказавшись войти в дело, объявил свое решение стать актером. Мой друг провел двадцать лет на сцене, иногда в Нью-Йорке, но чаще в бродячих труппах, поскольку не обладал большим талантом; но наконец, будучи неглупым, пришел к заключению, что лучше продавать носки и подтяжки в Гонолулу, чем играть маленькие роли в Кливленде, Огайо. Он бросил сцену и занялся бизнесом. Я думаю, после долгих лет рискованного существования он сполна наслаждается, разъезжая в большом автомобиле и живя в прекрасном доме рядом с площадкой для гольфа; и я не сомневаюсь, что, войдя теперь в компанию отца, он ведет дело компетентно. Однако совсем порвать с искусством он все же не смог и, оставив сцену, занялся живописью. Он взял меня к себе в студию и показал свои работы. Вообще-то они были неплохими, однако я ожидал совсем другого. Он не рисовал ничего, кроме натюрмортов, очень маленьких картин, быть может, восемь на десять; и писал их очень нежно, тщательно отделывая. У него проявлялось очевидное пристрастие к деталям. Его фрукты напоминали вам фрукты на картинах Гирландайо[2]. Отдавая должное его терпению, вы в то же время не могли отделаться от впечатления ловкости художника. Я предлагаю, что его несостоятельность как актера объясняется тем, что его игре, изучению которой он уделил много времени и сил, никогда не хватало ни смелости, ни широты, столь необходимых для успеха у публики.

Меня забавляло, как он с видом собственника и в то же время иронично показывал мне город. В глубине души он полагал, что ни один город в Соединенных Штатах не может сравниться с Гонолулу, но вполне ясно хотел показать свое насмешливое к нему отношение. Он водил меня вокруг разных зданий и переполнялся удовлетворением, когда я выражал свое восхищение их архитектурой. Он показывал мне дома богачей.

— Это дом Стабса, — говорил он. — Его строительство обошлось в сто тысяч долларов. Стабсы — одно из наших славнейших семейств. Старший Стабс появился здесь как миссионер больше семидесяти лет назад.

Он слегка замялся и глянул на меня блестящими глазами через большие круглые очки.

— Все наши лучшие семьи — семьи миссионеров, — сказал он. — Вы еще не совсем гонолулец, если ваш отец или дед не обращали язычников.

— Неужели?

— Знаете ли вы Библию?

— Разумеется, — ответил я.

— Там есть высказывание о том, что отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина на зубах[3]. Я полагаю, в Гонолулу это звучит по-иному. Отцы принесли христианство канакам, а дети захватили их землю.

— Небеса помогают тем, кто помогает себе сам, — пробормотал я.

— Конечно, так. С тех пор как жители этого острова восприняли христианство, они больше ничего не восприняли. Короли давали миссионерам землю, запасая сокровища на небесах. Это, конечно, было хорошей инвестицией. Один миссионер оставил этот бизнес — я полагаю, что можно вполне назвать это бизнесом, никого не обижая, — и стал земельным агентом, но это исключение. В основном же коммерческой стороной предприятия интересовались уже их сыновья. О, это замечательно иметь отца, который пришел сюда пятьдесят лет назад распространять веру.

Он взглянул на свои часы.

— Ого! Они остановились. Значит, как раз время выпить по коктейлю.

Мы помчались по великолепному шоссе, обрамленному красным пурпурным покрывалом цветущей мальвы, и вернулись в город.

— Вы еще не побывали в баре «Юниэн»?

— Пока нет.

— Отправимся туда.

Я знал, что это одна из достопримечательностей Гонолулу, и входил туда с живым любопытством. Вы попадаете в бар через узкий переулок, идущий от Кинг-стрит, заполненный деловыми конторами, так что жаждущие души, возможно, поддерживают с ними связь лишь ради того, чтобы заглянуть в салун. Это большая квадратная комната с тремя входами, напротив, во всю стену, тянется стойка, а в углах отгорожены два маленьких кабинета. Легенда утверждает, что они были построены для короля Калакауа, чтобы тот мог пить, скрытый от глаз своих подданных. Приятно думать, что, быть может, пару раз этот черный как смоль властитель сидел за бутылкой с Робертом Луисом Стивенсоном