Гонобобель - [40]

– Кого осматривать будем?

– А вот этих двух попугаев. Нужно определить, самцы это или самки.

Доктор понял, что выпитое придется отрабатывать, и на всякий случай уточнил:

– А кто нужен?

Вова Бакунин совершил непростительную ошибку.

– Самцы, конечно, предпочтительней.

Доктор тут же решил для себя, что обе птички непременно окажутся самцами, но для убедительности нужно было обосновать. Сделать это совсем не просто, дело в том, что половой диморфизм в виде еле заметного различия формы головы присутствует только у взрослых птиц и не всякий специалист-орнитолог сможет четко определить, кто есть кто. Доктор начал издалека:

– Несомненно у самки должны быть шире тазовые кости…

Командир его перебил:

– Слышь, пилюлькин, ты мне еще расскажи, что у самки грудь должна выпирать, а у самца между лапок должны висеть яйца!

Поняв, что просто так от него не отстанут, доктор начал импровизировать. Он бесцеремонно схватил бешено орущих птиц и развернул их кверху задницами. Не обращая внимания на царапание, укусы и вопли, он сосредоточено рассматривал область клоаки то у одного, то у второго попугая, надеясь найти хоть намек на половые признаки. Поняв, что потерпел полное фиаско, доктор уверенно доложил:

– Оба самцы, можете давать клички.

Володя и командир взяли птиц на руки, безуспешно пытаясь их успокоить. Бакунинский попугай, видимо, от пережитого, обильно нагадил, ему тут же дали прозвище Насрула. Командирского назвали уважительно – Борисыч, привязав к имени хозяина.

Боцман смастерил две просторные клетки, и попугаев разлучили. Один жил в командирской каюте, другой в каюте с офицерами экспедиции. Во время перехода птицы окрепли и даже пытались повторять незнакомые звуки и слова. Ошвартовавшись в Севастополе, на время проверки таможней и санитарной службой попугаев от греха подальше закрыли в цепном ящике. Что они там пережили, одному Богу известно, но, изъятые из цепного ящика, они выглядели повзрослевшими, в глазах какая-то безысходная агрессивность, теперь их было не запугать даже севастопольской милицией.

Борисыча бережно перевезли домой на улицу Гоголя, где он и был принят с распростертыми объятиями. С Насрулой было сложнее, Володя Бакунин снимал квартиру вместе с двумя друзьями. Что делать приличному попугаю в обществе трех офицеров-гидрографов? Просто беда, или научат нехорошему, или сожрут, поэтому Володя отвез его в Ленинград к родителям.

Поселился Насрула в просторной квартире на Петроградской стороне. Родители у Бакунина были с возможностями, отец – крупный чин в КГБ, мать в торговле, и Насруле наняли репетитора. Расслабляться ему не давали, воспитывали в строгости, учении и содержали в достатке. Попугай оказался способным и радовал успехами, но были два нюансика – как бы оправдывая кличку Насрула, он гадил не по-птичьи много и периодически не к месту произносил неприличную фразу из прошлой корабельной жизни, от которой его не смогли отучить.

Шли годы, Насрула превратился во взрослую птицу. Занятия с репетитором не прошли напрасно, он не просто произносил слова и фразы, а копировал голоса и интонации, и произносил их к месту, как будто понимая смысл сказанного. Первое время, когда попугай трещал, как телефон, хозяева кидались к трубке, с годами это прошло. Клетка у Насрулы не запиралась, и залазил он в нее только поспать. Попугай важно расхаживал по квартире, как бы заложив крылья за спину, и, прозвенев несколько раз телефоном, продолжал голосом хозяина: «Добро, добро, выезжаю. Без меня не допрашивать». Или голосом хозяйки, по-женски суетливо: «Машенька, все достала, как договаривались. Можешь подъезжать». За долгие годы Насрула накопил такой объем информации, за которым уже только вышка.

Борисыч жил в любви и ласке, никто с ним по-серьезному не занимался, и если он чего и говорил, то было это нечасто и не в тему. Его любимым местом была кухня, хозяйка возилась у плиты, а попугай сидел с печальным видом на подоконнике и смотрел в окно, видимо, старая акация напоминала ему пальму. Он с интересом копировал все звуки за окном, то он чирикал воробьем, то скрипел, как ржавый бельевой ролик. Хозяйка с сочувствием смотрела на Борисыча, скучает, наверное, бедненький по родному дому.

– Ну что поделаешь, попонька, у нас говорят, где родился, там сгодился.

Попугай, конечно, ни хрена не понимал, но слушал внимательно и своими куриными мозгами заботу о себе ощущал. Оживлялся он и даже радовался по-птичьи только когда прилетала белая в крапинку голубка. Она ходила по подоконнику вдоль окна и курлыкала. Борисыч преображался, он пушил перья, шумно топтался, гордо крутил своим красным хвостом и томно по-голубиному курлыкал в ответ. Это была любовь, и длилась она годами. Но однажды голубка не прилетела и не прилетала больше никогда. Борисыч переживал страшно и от полной безнадеги повыщипывал из себя перья отовсюду, где мог достать клювом. Видок у него был еще тот. Представьте себе отдающего синевой цыпленка по рубль двадцать с серым хохолком на голове и красным пером в заднице. Пострадав сердечным недугом еще с полгодика, он тихонько почил в бозе. Похоронили Борисыча во дворе под старой акацией, а ночью циничный дворовый кот Васька, раскопав могилку, ускорил процесс реинкарнации.