Гонители - [144]

Сам лег в арык, нырнул, упираясь ногами в скользкое, илистое дно, проплыл стену. В саду было тихо. Истомленные жарой деревья опустили листья. На траве лежала его одежда. Он не спеша оделся, выжал воду из кудрей, посидел, прислушиваясь, потом пошел, стараясь держаться в тени деревьев.

В углу сада к стене была приткнута ветхая лачуга из досок. Узкая щелястая дверь была приоткрыта. Он заглянул внутрь. На дощатой лежанке сидел седобородый старик, беззубым ртом грыз яблоко. Он оглянулся, подслеповато прижмурился, соскочил с лежанки.

— Боже мой, Захарий!

— Я, отец.

— Слава тебе господи! Я уж не чаял тебя увидеть. — Старик оглядел сына. — Э, да у тебя новый халат и сапоги крепкие. Где взял?

— Новый хозяин пожаловал.

— Неужто добрый попался?

— Кто его знает… Уезжаю я с ним, отец. Куда-то в степи. Далеко.

— Матерь пресвятая богородица, не увижу тебя больше! Ох, сынок, как же мне умирать тут одному, среди нехристей? Даже глаза прикрыть будет некому.

— Я вернусь. Хозяин даст мне волю. Я добуду денег, и мы уедем домой.

— Дай-то бог. Но не верю я этому, сын.

— Посмотрим. А не даст волю, так уйду. Я бы и сейчас ушел. Но куда денешься без денег?

— Оно так… Не знаю, что бы отдал, чтобы еще раз поглядеть на Днепр, помолиться в церкви, поесть нашего хлебушка. — Старик вдруг спохватился: Да ты ел ли? Погрызи яблочко.

— Теперь я не голоден…

— Может, и правда господь поможет тебе. Мне-то уж ладно. Но тебе жить бы надо. А какая тут жизнь! И жара, и духота, и непотребства разные.

— Фатиму видишь?

— Каждый день. Спрашивает о тебе.

— Ты не можешь позвать ее, отец?

Старик поскреб седую, но все еще кудрявую голову.

— Смочь-то я смогу. Но надо ли? Нет тебя и нет — вот и все. А так она будет горевать-печалиться.

— Отец, если буду жив и в добром здравии, я увезу отсюда и ее тоже.

Ты да она — нет у меня людей дороже.

— Да ты что, бог с тобой! О сем и думать не моги. Хозяин никогда не отдаст. Да и некрещеная…

— Окрестим. А у хозяина спрашивать не стану.

Охая и качая седой косматой головой, отец пошел по тропинке, скрылся за деревьями. Вскоре пронзительно скрипнула дверь в стене. Это он, Захарий, сделал так, чтобы дверь скрипела, предупреждая, что в сад кто-то идет. Сколько раз ждал он, когда скрипнет дверь и по садовой дорожке побежит, припрыгивая, Фатима. Она была маленькой девочкой, когда их с отцом привезли сюда. Для нее было чудно, что они такие, на других не похожие. Придет, сядет где-нибудь в сторонке, смотрит во все глазенки, как они вскапывают землю, отводят воду под деревья. Потом стала приносить что-нибудь из еды — кусок жареного мяса, лепешку или еще что. Бросит на траву (близко подходить боялась), ждет, когда они подберут и станут есть.

Они подбирали, перекрестясь, ели… Однажды надсмотрщик (он из рабов выбился, и злее таких не бывает) ударил отца палкой, да так сильно, что старик осел в канаву с водой. Надсмотрщик замахнулся второй раз. Ничего особенного в этом не было. Били их часто, за всякий пустяк. Но Фатима увидела это впервые. Как она закричала на надсмотрщика! А он кланялся ей, прикладывая руки к сердцу. Фатима помогла отцу подняться, жалостливо заглянула в лицо.

С этого времени она перестала их дичиться. Не кидала еду на траву, пробовала разговаривать, и с ее слов он выучил язык тюрков. Она была единственная, кто признавал их за людей. Надсмотрщик по своей натуре зверь, хозяин — эмир шаха — редко бывал дома, еще реже в саду, и рабов он просто не замечал.

В саду бить их надсмотрщик больше не осмеливался. Но если приходилось работать за стенами дома, свою злобу вымещал на них сполна. Он же первым заметил, что взрослеющая Фатима всей душой тянется к Захарию. Что-то наговорил ее отцу. В сад Фатиме удавалось вырываться все реже, да и то тайком.

Захарий ходил по тропинке, прислушиваясь к звукам за стеной, в хозяйском дворе. Неужели отец не сможет дать знак Фатиме? Резко скрипнула дверь. Захарий на всякий случай присел за кустами роз. Среди зелени мелькнула красная одежда. Фатима! Она медленно шла по тропинке, придерживая рукой у подбородка легкое покрывало, накинутое на голову, непонимающе оглянулась. Он вышел из-за кустов. Фатима остановилась, быстро закрыла нижнюю часть лица покрывалом.

— Испугалась? Разве отец не сказал, что я жду тебя?

— Он сказал: «Сходи…» — Продолговатые черные глаза Фатимы лучились радостью. — Ты бежал?

Захарий положил руки на ее узкие плечи, подталкивая, провел в лачугу.

Тут, в душном полумраке, глаза Фатимы словно высветили всю убогость жилища рабов. На лежанке разостлан халат с крупными, нахлестнутыми одна на другую заплатами, в изголовье вместо подушки — сноп травы, на столе — глиняная чашка с выщербленными краями, огрызок яблока, в углу два тяжелых кетменя.

И все же это был его дом. Здесь он страдал и мучился, здесь прислушивался к скрипу двери… А что будет дальше?

— Я не убежал, Фатима. Я пришел распроститься.

— И я теперь тебя не увижу? Никогда? — Ее глаза повлажнели, руки туже сжали покрывало у горла.

— Ты отбрось покрывало. Я хочу видеть твое лицо. Плохой у вас обычай… У нас этого нет. Я тебя увезу на свою родину. Ты будешь ходить с открытым лицом. И все будут дивиться на твою красоту. Вот почему я уезжаю.