Гонец - [22]

— Дорога не так уж далека, но ее удлинили джунгары. Мы петляли, как мыши петляют зимой под снегом, чтобы уйти от лап прожорливой лисицы.

— И много ли вы их видели? — спрашивал Оракбай по пути к тугаям, где укрывался аул Маная.

— Немало их полегло под камнями ущелий, немало от стрел и сабель сарбазов Малайсары. Но еще больше их сейчас разъезжает по дорогам и горам. Не истребить их, как невозможно истребить саранчу.

Оракбай молча кивал головой. Но Сания, услышав имя Малайсары, встрепенулась и, опережая отца, спросила:

— Агай! Не слышали ли вы о жигите по имени Кенже из рода болатшы?

— Не видали ли старого сарбаза Сеита — опекуна Кенже? — добавил Оракбай.

— Нет… О, это была великая битва. Жигиты стояли насмерть, и никто не спрашивал, кто из какого племени или рода. Мы одолели джунгар днем, они окружили нас в горном ущелье. Их свежая конница, посланная вслед нам, под покровом ночи взяла нас в кольцо. Малайсары велел нам вынести тело своего друга, нашего любимца батыра Мергена, павшего в битве. Мы сумели прорваться, но в живых остались только двое… Вот он, Томан, — он показал на молодого. — И я. Меня зовут Накжан. Мы вдвоем предали земле тело Мергена. Но прорваться к своим уже не смогли… Отбиваясь от наседавших врагов, Малайсары уходил все дальше и дальше к неприступным вершинам Актау, что стоят над бездонными ущельями Текели… — рассказывал усталый Накжан, пробираясь сквозь густые туранговые заросли и кустарники.

Сания придержала коня.

Томана и Накжана сопровождали Оракбай и Каражал. Они больше не задавали вопросов. Ехали молча. Путники еще не знали, куда их ведут, что за люди встретят их. И лишь когда в густых зарослях тугая показались юрты и шалаши беженцев, Накжан, словно предостерегая, проговорил:

— Ночью с высоты горы Матай мы видели костры джунгар. От них не скрыться, они могут появиться и здесь. Идут к Алтынколю. Спешат в Сайрам и Туркестан, где уже хозяйничают их мынбаши, прорвавшиеся через Текес и Киргизские горы…

Сания уже не слышала его. Свернув в сторону, она скрылась в зарослях. Ей хотелось побыть одной.

— Нет. Нет. Неправду говорят эти люди… Ты жив… Ты жив, мой Кенже, и я найду тебя, — мысленно уверяла она себя, защищая от пружинистых веток затуманенные слезами глаза. Густые высокие заросли камыша и старой колючей облепихи то и дело преграждали дорогу. Конь, привычно петляя, шел по узкой звериной тропе к маленькой речке, которая начинала свой путь где-то на холмах или в горах и, чудом преодолев знойные пески, бесшумно змеилась в тени густых зарослей. Подступы к речке здесь были наглухо закрыты. Лишь там, где хозяевами берега встали тополя, где берега были засыпаны мелкой галькой, можно было подойти к воде, утолить жажду. Речка сохраняла прохладу, словно напоминая, что родилась она в сердце горных ледников и несет память о них.

Поглощенная своей тревогой, воспоминаниями, печалью, Сания не заметила, как конь пробрался к песчаным тополям, к тому месту, где она уже дважды побывала за эти дни — на крохотную полянку, окруженную плотным частоколом камыша.

Больно и тоскливо было на сердце. Эта боль возникала у нее не раз после того, как Кенже уехал с Сеитом. И если раньше, как казалось ей самой, она могла легко переносить любые потери, побеждать свое горе и радоваться тому, что многие жигиты к ней неравнодушны, снисходительно посматривать на других девушек аула, если раньше она никогда не знала одиночества, то сейчас все эти, ранее неведомые чувства навалились на нее.

Еще до джута и нашествия джунгар в своем родном ауле она не раз слышала признания в любви от жигитов. Правда, об этом мало кто знал, кроме нее самой. Горы — не степь. И не все здесь на виду, как в степном ауле. Горы умеют хранить тайны.

Она была единственной дочерью Оракбая. Отец ни разу в жизни не сказал ей резкого слова. И мать и отец никогда не упрекали ее ни в чем. Она росла смелой и своенравной, была любимицей не только своих родителей, но и всего аула. Однако джут и нашествие многое изменили. От аула остался нищий караван. Канули в вечность беззаботные дни, неожиданно вспыхивающие и быстро гаснущие девичьи увлечения. Все быстро прошло, как проходит весеннее цветение трав. И теперь, помимо ее воли и желания, все мысли, все думы были о Кенже. О своем сверстнике.

Конечно, Кенже не таков, как все другие жигиты, которые искали ее благосклонности. Он более мягок и робок, чем иные, чем этот Каражал, например, который попал к ним всего несколько дней назад и уже с нетерпением поглядывает в ее сторону, ждет удобного случая, встречи наедине.

Но все же почему она так тревожится за судьбу Кенже? Почему так грустно, почему так болит сердце?

Два года назад, незадолго до смерти, мать, заметив, как она смеялась над Кенже, который тогда при встречах молчал, — говорила: «Дочка, не смейся над ним. Над любовью не смеются. Любовь никогда не приходит одна. С нею приходят и печаль, и тоска, и горе. Мы всю жизнь дружно живем с твоим отцом, я всегда была ему покорна. Пусть он не умнее других, но он добрый, и я всю жизнь не теряла нежности к нему. И аллах свидетель — разве это нельзя назвать любовью? Но я от тебя не утаю своего греха. Всю жизнь я не могу забыть одного человека. Такого же пастуха, как твой отец. Мы ни разу наедине не встречались с ним. Он никогда ничего не говорил мне. Но я часто видела его. А потом он умер. Уже год прошел. И вот теперь, о, прости старую дуру, великодушный, милостивый аллах, мне кажется, что я всю жизнь жила только им. Мне теперь страшно и стыдно перед твоим отцом — добрым моим Оракбаем… Вот, дочка, как бывает… Не смейся над Кенже. Я по глазам его вижу…»