Гончаров приобретает популярность - [14]

– Было бы на что, – ухмыльнулся Федорыч, – а где – это мы сами скумекаем.

– А где будем пить за мое воскрешение? – передавая деньги, осведомился я.

– А вот к Любе, к твоей спасительнице, и пойдем, – порешил мэр. – Не выгонишь?

– А чего мне? Наоборот, хорошо. Люди в избе. А то я страху-то сегодня натерпелась! Не приведи господь.

Празднование воскрешения из мертвых затянулось до утра. Только с рассветом пьяные и сытые старики расползлись по домам, а я с позволения бабы Любы на пару часов прикорнул на ее кухонной койке.

С перебинтованной гудящей головой, как во сне, в десять утра я уселся за руль.

Ну что, Константин Иванович, надеюсь, урок пойдет впрок и последний инцидент заставит вас поумнеть. Можно сказать, с того света вас вытащили.

Безусловно, господин Гончаров, теперь я буду осторожнее. Однако ответьте мне, что означало это нападение?

Оно означало простую истину: если ты и впредь будешь совать свой нос туда, куда тебя не просят, ты его попросту лишишься. А еще это означает то, что бандиты не отказались от надежды завладеть церковным добром. Но тебя это больше не должно волновать, разумеется, если ты собираешься еще немного пожить.

* * *

…К моему появлению Милка отнеслась своеобразно, с присущей ей характерностью.

– Доигрался? – с трудом скрывая торжество, ехидно спросила она.

– Замолчи, женщина, – слабо отмахнулся я. – Не до тебя.

– Погоди, скоро тебе напрочь голову скрутят, идиот!

– Стерва, – подумав, парировал я. – Ты, наверное, этого ждешь не дождешься.

– Очень ты мне нужен! – хмыкнула она, вытаскивая флакончики перекиси и спирта. – Садись, не дергайся, я как следует обработаю и поменяю повязку. Кто тебе накрутил эту тряпку? – обливая голову перекисью, брезгливо спросила она.

– Баба Люба, – вступаясь за свою спасительницу, обиженно ответил я. – Если бы не она – лежать бы мне в сырой земле.

– И чем это тебя звезданули?

– Не знаю, но, по логике вещей, ударили лопатой.

– Господи, да где ж тебя носило? На кладбище, что ли?

– Ты недалека от истины, – послушно подставляя голову, ответил я. – Меня ударили, а потом закопали в старом сортире, где холодно и страшно.

– Еще лучше! – с хрустом отдирая марлю, воскликнула Милка. – Мамочки, да ты знаешь, что тут у тебя творится?

– У меня глаз на затылке нет.

– У тебя их вообще нет. Собирайся и мотай в больницу.

– Сама туда иди. Умная какая. Как разбинтовала, так и забинтовывай, и больше от тебя ничего не требуется.

– Пожалуйста, – фыркнула она. – И так кретин, так еще столбняк схватишь.

– Много болтаем, – строго заметил я. – Обрабатывай рану, и точка.

– Как хочешь, но учти – сначала я должна выщипать тебе волосы вокруг раны.

– Щипли, – самоотверженно согласился я, и началась пытка.

– Не ной, козел. Не мама велела, сама захотела, – периодически подбадривала она, на что я не менее любезно отвечал:

– Инквизиторша! И даже инквизиционный трибунал содрогнулся бы от твоих зверских деяний. Палачиха.

– Еще одно слово – и тебе станет еще больнее, – пообещала она.

На такой вот ноте мы закончили разговор и перевязку, после чего я удалился отдыхать и проспал весь день и ночь до следующего утра, благо никто меня не беспокоил. Блаженный сон временами чередовался с могильным ужасом и кошмарными подробностями, недавно пережитыми мною. Тетя Люба, моя избавительница, почему-то являлась ко мне с косой и старательно сталкивала меня в яму, и ей помогал сельский мэр, господин Трофимыч.

Утро следующего дня опять началось с сеанса пыток. Милка вновь решила менять мне повязку, и делала она это с удовольствием, с великим изуверским наслаждением. Даже не удосужившись как следует обработать перекисью, она кровожадно рвала бинт, и от этого мне было больно и тоскливо.

– А понежнее нельзя? – сквозь слезы проскулил я.

– Пусть понежнее с тобой твои шлюхи обходятся, – категорично ответила она и рванула конец бинта вместе с остатками мозга. – Нежный какой!

– Да, я натура утонченная и грубость не приемлю, – застонав от боли, заметил я. – А вы грубая и безжалостная женщина, вся в папашу-солдафона.

– Такая уж у нас порода, – вкрадчиво ответила она, промывая рану чистым спиртом. – Терпи, Котик, терпи, козел.

Резко и неожиданно в дверь позвонили. Бросив на полпути свою работу, Милка помчалась открывать, а я тем временем поспешно принял внутрь ее спиртовой запас.

– Костя, это тебя, – входя, доложила супруга и, заметив порожний флакончик, безнадежно махнула рукой. – Будешь говорить или как?

– Или как. Кто там, кому я понадобился, черт бы его побрал?

– Не его а их, – спешно наматывая остатки бинта, уточнила она. – Там тебя спрашивают мужчина и женщина, судя по всему муж и жена. Оба преклонного возраста и говорят с легким акцентом. Я провела их в отцовский кабинет. Мне кажется, это солидные клиенты и тебе не придется ночами болтаться по кладбищам, ежеминутно рискуя оставить меня вдовой. Будь умницей!

– Сначала заслужи это, – покидая кухню, огрызнулся я.

В тестевском кабинете на диване, взявшись за руки, чинно сидела представительная пожилая парочка. На вид им было порядка шестидесяти-шестидесяти пяти лет. Он, несмотря на приличное брюшко, был одет в фирменную рубашку и джинсы, она же в простенькое хлопчатобумажное платье, вероятно очень дорогое. Крючконосый старик с выпуклыми рыбьими глазами был лыс, но этот недостаток компенсировала обильная черная поросль на руках, которая покрывала всю видимую площадь, вплоть до самых пальцев, украшенных двумя массивными перстнями. Старуха была заметно выше своего супруга, и это несоответствие она как будто хотела подчеркнуть невероятной худобой и умопомрачительными, густыми волосами. Совершенно седые, серебрясь, они спускались ниже плеч, так что сзади старуху вполне можно было принять за девушку, тем более что плечи и спину она держала безукоризненно ровно. Голубые, еще не поблекшие глаза, прямой нос и правильный рот говорили о том, что когда-то она была чертовски красива. В отличие от хвастливого спутника, на ее руке значилось только одно скромное обручальное кольцо.