Гомункул - [58]

Хромая по обочине дороги, он с удовольствием представлял, как взвился бы Сент-Ив, если бы Пьюл и вправду вернулся в Харрогейт для нового налета на усадьбу. Художник назвал бы это завершающим штрихом. Но ясно же, что такой «штрих» излишен. Героизм легко мог обернуться тяжелыми потерями, и Пьюл решил, что никто и ничто — ни Нарбондо, ни Сент-Ив, ни жажда мести — не лишат его столь виртуозно завоеванной награды. Краткий миг прозрения обратил злосчастную поездку в подлинный триумф.

Алхимик остановился изучить доставшийся ему ящик: почти неотличим от того, что днем ранее был отобран у Кракена. Все треклятые ящики Кибла одинаковы. Неужели там второй изумруд? Или даже сам легендарный гомункул?

Пьюл осмотрел медную трубку в крышке и ту штуку сбоку, что выглядела как небольшая заводная ручка. У ящика Кракена подобных особенностей не имелось; впрочем, их наличие ни в коей мере не прояснило природы содержимого. Вполне возможно, они обеспечивали поступление воздуха, необходимого для дыхания заточенного внутри существа. Сообщала ли рукопись Оулсби о теперешнем местопребывании гомункула? Отыскал ли его Сент-Ив? Голова Пьюла уже шла кругом от безответных вопросов. Только одно казалось неоспоримым: в его руки попал один из ящиков Кибла, содержащий некую тайну — вполне возможно, весьма ценную. Пьюл владеет им сейчас и собирается владеть в будущем. Если дела пойдут совсем плохо, если все планы Нарбондо обернутся ничем, у Пьюла останется при себе ящик — столь необходимый джокер в игре, где все тузы на руках у горбуна. Цокая копытами, сзади его догоняла впряженная в телегу лошадь, и Пьюл шагнул ей навстречу, а утреннее солнце светило ему самым дружелюбнейшим образом.

Еще никогда Билл Кракен не чувствовал себя такой скотиной. Ему случалось, конечно, совершать в жизни всякие мерзкие вещи — грабить могилы или вылавливать карпов из чужих водоемов; он бывал пьян чаще, чем трезв; торговал подтухшими кальмарами; прогорел на продаже горячего пива с полынью; умеренно успешно впаривал народу вареный горох, а год спустя после расставания с Оулсби целых два месяца жил исключительно честно: собирал собачье дерьмо и сбывал в дубильни, чем и зарабатывал на пропитание, — если, конечно, постную похлебку из капусты с куском черного хлеба можно счесть таковым. Но и худшие моменты после гибели бедняги Себастьяна представали просто пустяками по сравнению с бездной, в которую он провалился за последние пару дней. Он предал всех, кто удостоил его дружбы. Продал ни за грош. Даже ни за пригоршню гороха.

В сердцах Кракен обрушил кулак на собственный висок и погрузился в самоуничижение. Все это выпивка виновата, крепкая выпивка: она сводит человека с ума. От этой правды отвернуться невозможно. Но ведь полное отсутствие выпивки производит тот же эффект, так? Он облизнул сухие губы — язык словно перьями оброс. Вытянутые перед собой руки непроизвольно тряслись. Тогда Кракен уселся на них и сгорбился на табурете в углу лаборатории Нарбондо. Еще он краем глаза видел всякие вещи — такое, чего не следовало видеть. Ужасные вещи, иначе не скажешь. Или вещи, которые обязательно привели бы к нему, к неизреченному ужасу. Таким трезвым он не бывал целую неделю, да что там — месяц!

Сейчас, косясь левым глазом на то, что лежало на мраморной столешнице не дальше пятнадцати футов от него, он думал, как это выглядело бы, будь он пьян. Будь у него хоть полшанса, он постарался бы раскопать суть дела, дойти до истины. Кракен похлопал себя по карману куртки — Эшблесс на месте, с дыркой от пули и всем прочим. Проблема с философами одна: с практическими советами у них плоховато. Проку от них в его нынешних обстоятельствах почти никакого. Лучше бы книга была пуста и содержала под обложкой хотя бы пинту джина.

Кракен размял пальцами веки закрытых глаз и не стал их поднимать. Время тянулось ужасающе медленно. Ему вспомнилось, как с полтора десятка лет тому назад он выволакивал из открытых гробов мертвецов, с виду немногим милее, чем эта груда костей на столе. Лучше б у него глаза вырвали. Может статься, это еще впереди. Его поколотили, но это не смертельно. Поколачивали и прежде. И ужасов он в свое время тоже навидался, только больше ни на что подобное смотреть не хотел. Ведь бросил же он торговлю кальмарами, когда эти тонконогие холодные твари заселили его сны.

В сотый раз он огляделся в поисках чего-нибудь съестного — или, лучше, чего-нибудь спиртного, — но не обнаружил ничего, кроме пустого стакана из-под вина рядом с тарелкой куриных костей, в порыве дьявольского бессердечия оставленных на столе прыщеватым малым с кудряшками. Толща стекла зрительно приумножала глубину красного осадка на дне. По правде, там оставалось меньше, чем требуется, чтобы стечь к краю, если стакан опрокинуть вверх дном.

Уверенности ради Кракен все же попробовал. Потыкал в осадок пальцами, но насобирал не больше капли. На тарелке осталось и того меньше — одни раздробленные косточки, оставшиеся от обгорелой тушки редкой дичи: павлиньей курочки при безглазой, опаленной голове.

Пьюл и Нарбондо ушли, надежно заперев двери и окна. Бросили его несколько часов назад, еще до прихода ночи. Призрачный свет газовых ламп ничуть не разгонял царивший в лаборатории мрак; просто отбрасывал на стены и пол всякие неприятные тени вроде, — думал Кракен, едва осмеливаясь взглянуть в ту сторону, — тени горбатого павлиньего костяка там, за краем пианино. Уходя, они оставили Кракену кувшин воды. Отчаяние и не до того доводит…