Гомер и Лэнгли - [63]

Мой брат изо всех сил постарался осведомить меня о западнях и ловушках в других помещениях особняка. Он очень гордится тем, что сотворил. Порой так и кажется, что он часами тычет моим пальцем по клавишам Брайля. Наверху он так свалил все в кучи по типу пирамид, что малейшее прикосновение к чему угодно — к резиновым шинам, железным скороваркам, портновским манекенам, пустым ящичкам из бюро, пивным бочонкам, цветочным горшкам (мне почти доставляет удовольствие представлять себе всяческие комбинации), — и вся эта конструкция обрушится на забравшегося к нам вора, мифического злодея, вторгшегося в наши владения, объект военных хитростей Лэнгли. В каждом помещении свой особый карательный строй из нашего барахла. Обмыленные стиральные доски уложены на пол: пусть неосторожный попробует наступить! Брат все время занят тем, что совершенствует равновесие тяжестей, а также ловушки с западнями, пока полностью не удостоверится в том, что они идеальны. Одна из причин его беспокойства — крысы, которые теперь уже вылезли из стен. У меня под ногами они шныряют постоянно. Брат ведет с ними войну. Он бьет их лопатой или, сняв с каминной доски свое старое армейское ружье, глушит им грызунов, как палицей. Порой мне кажется, что я слышу что-то из происходящего. Раз-другой крысы попадались в его ловушки. За каждую убитую крысу он наносит мне на предплечье невидимую зарубку.

И однако у меня такое чувство, что конец близок. Я помню наш дом, каким он был в детстве: повсюду великолепная утонченность, умиротворяющая и праздничная одновременно. Жизнь процветала во всех покоях, не стесненная страхом. Мы, мальчишки, гонялись друг за другом вверх и вниз по лестницам, из одной комнаты в другую. Дразнили прислугу, и прислуга поддразнивала нас. С любопытством разглядывали банки с образцами коллекции нашего отца. Совсем маленькими мы садились на толстые ковры и возили игрушечные машинки по их рисункам. Мои занятия на фортепиано проходили в музыкальной комнате. Мы украдкой подглядывали из коридора на блистательные, с огромным количеством свечей, званые обеды наших родителей. Мы с братом могли выскочить из входной двери, сбежать по крыльцу и — наискосок через дорогу — в парк, словно он был нашим собственным, словно и дом, и парк, равно залитые солнцем, были одним целым.

А когда я утратил зрение, он читал мне.

Бывают минуты, когда мне невыносимо это беспрестанное сознание. Оно знает только себя самое. Образы чего бы то ни было не есть само это что-то. Пробудившись, я продолжаю находиться в своих снах. Я ощупываю свою пишущую машинку, свой стол, свое кресло, чтобы убедиться в целостности мира вокруг, где вещи занимают пространство, где нет бесконечной пустоты иллюзорных мыслей, не ведущих никуда, кроме как к себе же самим. Мои воспоминания бледнеют, когда я раз за разом одерживаю над ними победу.

И становятся все более призрачными. Ничего я не боюсь так, как вовсе утратить их и остаться жить лишь один на один со своим пустым бесконечным разумом. Если бы я мог сойти с ума, если б я мог своей волей довести себя до этого, я бы, может быть, и не ведал, насколько мне плохо, как ужасно это осознание, которое неисцелимо осознает себя самое. И только прикосновение руки моего брата дает мне знать, что я не одинок.

* * *

Жаклин, сколько же дней я ничего не ел? Что-то рухнуло с грохотом, весь особняк содрогнулся. Где Лэнгли? Где мой брат?