Гомер и Лэнгли - [45]

Честно говоря, мы были слишком очарованы этими ребятами и захвалены ими, чтобы говорить им хоть что-то удручающее. Вы думаете, что Лэнгли бесило то, как они устроились в доме. На время еды молодежь завладевала кухней: Рассвет и Закат готовили кучу овощного рагу (мяса никто из них, разумеется, не ел), — спали же они там, где отыскивалось местечко. Могли одновременно занять все туалетные комнаты в доме, но они были интересны нам, к их манере выражаться мы относились, как родители детей, которые еще только учатся говорить, и непременно сообщали друг другу какое-нибудь проскочившее словцо или фразу, которых не слышали прежде. «Опустить», — говорили они, когда требовалось кого-то утихомирить или унизить. Не путать с тем, что делают с периодически больным животным. «Врубиться» значило испытывать возбуждение: странно, думал я, что эта так любящая землю вегетарианская шайка пользуется выражением из сферы электроники.

Толстяк Джо-Джо однажды вернулся из своих странствий с электрогитарой и рупором. И тут же весь особняк сотрясли дикие звуки, от которых звенело в ушах. По счастью, я в это время был наверху. Джо-Джо рванул какой-то громоподобный аккорд, и, когда тот замер, он пропел строчку из песни, засмеялся и рванул еще один нестройный аккорд, пропел еще одну строчку и засмеялся. Через некоторое время я привык к гитаре Джо-Джо: тот понимал, что никакой он не музыкант, просто играл в такую игру — придумка, которой он забавлялся, даже предаваясь ей всей душой. Раз он дал мне эту гитару. Струны больше походили на кабели и были натянуты на цельном куске древесины, по форме напоминавшем автомобиль с плавниками. Мне бы в голову не пришло назвать это музыкальным инструментом. Звук ее напомнил мне о тех стародавних искусниках, которые играли на пиле, сгибая ее туда-сюда и водя по ней скрипичным смычком, во время водевильных представлений.

Одна из плохо спетых Джо-Джо песен заинтриговала меня. Начиналась она словами «Доброе утро, ложечка чайная». Мы с Лэнгли обсудили ее. Он считал, что песня говорит об одиночестве поющего, иронически обращающегося к столовому прибору за завтраком.

Я сказал, что поющий просто обращается к возлюбленной, предположительно миниатюрной, которая будит его утром, и «ложечка чайная» это выражение ласки и нежности.

К тому времени я уже горячо привязался к малышке Лисси. Стоило ей отлучиться на день-другой, как я начинал ожидать ее возвращения. Из всей компании она была самой разговорчивой, конечно же, самой очаровательной, а то, что я незрячий, привлекало ее, тогда как остальные попросту считались со мной. Однажды утром она буквально наткнулась на меня в кухне, поскольку решила, проснувшись, не открывать глаз. «Не так уж и плохо, а? — сказала она. — Ой, я понимаю: я-то могу открыть глаза в любую минуту, а вы нет, зато сейчас вы видите лучше моего, правда?»

Я согласился: вероятно, так и есть, потому что отсутствие зрения у меня как бы возмещается другими способностями. И пока мы так разговаривали, я дал ей в руку стакан апельсинового сока — она аж задохнулась от изумления.

Опыт, который поставила Лисси, чтобы узнать, каково обходиться без зрения, сблизил нас. Она ощупала мое лицо, потрогала своими маленькими ручками мой лоб, нос, губы, а я в то это время прошелся пальцами по ее лицу. Она была совершенно обворожительна: глаза закрыты, головка слегка закинута назад, словно она раздумывает, что за образ создают ее руки. «Представьте, что люди делают так вместо того, чтобы целоваться, — сказал я. — Словно мы какие-нибудь люди с необитаемого острова, оторванного от всего остального мира». И тут же почувствовал прикосновение ее губ к своим. Ей пришлось привстать на цыпочки, чтобы дотянуться до меня, а я держал ее за талию, гладил руками ее спину и ощущал ее тело под тонким платьицем, какое было на ней.

Не стану врать, что я тут же страстно влюбился в юную Лисси. Да, было так, словно годы свалились с моих плеч, вот только в голове у меня всегда сидело ощущение греха: как будто я обращаю себе на пользу великодушие не этой девчушки, а культуры, ее породившей, ведь она отнюдь не была девственницей, явно обладала опытом и без всякого стеснения ползала по всему моему телу, словно кошка, отыскивающая местечко, где свернуться клубочком.

Нет никакого смысла тут приукрашивать случившееся. Процитирую одного из наших поэтов: «Что мешает рассказать о том, как это было?» Если кто-нибудь когда-нибудь прочтет это и дурно подумает обо мне… Жаклин, если ты прочтешь это, ты поймешь, я знаю, — а если расстроится кто-то другой, мне-то какое дело? Во всяком случае, я об этом не узнаю.

Беспокоило меня лишь одно: сколько лепета Лисси придется выслушать на пути к неизбежному. Она была убеждена, что деревья наделены сознанием. Считала, что люди могли бы отыскать решения своих проблем или даже познать судьбу, сверяясь с китайской Книгой Перемен, которую таскала в рюкзаке. Бросаешь наземь сколько-то там палочек, и то, как они разлягутся, подскажет, на какой странице открыть. «Только для вас, Гомер, будет то же самое, если вы раскроете книгу на любой странице и ткнете пальцем», — говорила она. Так я и сделал, и она прочитала указанное мной место. «Господи, — проговорила она, — мне очень жаль, Гомер, но тут сказано «грядет беда». «Пустяки, я и так об этом знаю», — успокоил я ее. И тогда она прочла мне отрывок из романа, где распаленный Буддой немец пускается в странствия в поисках просветления. Я не стал ей говорить, насколько смешным мне это кажется. Лисси сама была буддисткой только постольку, поскольку романтически пылко обожала всякого, кто верил в Будду. Больше было похоже, что она просто неравнодушна ко всему восточному. Меня околдовывал ее милый надтреснутый голосок. Я почти видел, как маленькие кусочки звука один за другим маршируют по ее голосовым связкам — одни скрипучие, другие кувыркающиеся до альтового диапазона.