Голый без электричества - [5]

А одинокий знает: пришел кто–то.

Вот, собственно, и вся философия.

Часть вторая

1

Я все это выдумал нынешней ночью. Варил халтурку на 200 долларов, думал к утру поспеть, и на тебе — свет погас. Лампочка над головой долго и сердито бормотала, затем вспыхнула ярко, все стало белым, а потом погрузилось во тьму, будто под воду ушло. Последним погас сигнальный красный огонек телевизора «Сони»…

— Ужас! — сказала Она, когда прослушала по телефону первые несколько глав. — Вроде бы интересно, но тон раздражает: как будто ты жизнь прожил, и тебе скучно.

А вы говорите — любимый человек. Ухо востро…

Наша большая любовь началась поздней осенью при сходных обстоятельствах. Сидели, беседовали — хлоп. Но у меня тогда был свечной огарок, при его свете я не очень тщательно проверил пробки и заявил, что ложусь спать с краю.

Потом мы занимались любовью; я надел ей наушники и включил плэйер, и мы не слышали друг друга… пока батарейки не кончились.

И, конечно, мне страшно представить…

Но кто знает, что случится с нами, хотя бы пока я пишу этот роман? Мы вместе полгода, и мы сходим друг по дружке с ума. А дальше? Мы боимся прошлого — не своего, чужого. Чужих людей в этом прошлом. Прошлого в настоящем.

В моем настоящем сегодня темно, и я бы принял в нем кого угодно, настолько мне грустно и одиноко в темноте. Постучал бы кто — я бы открыл; как есть, голый, раздетый для сна (потому что какого черта, сделали ночь — надо спать), и сказал бы:

— Ты? Заходи, у меня света нет…

И повел бы ее немедленно в постель.

2

Не для того даны человеку глаза, чтобы смотреть телевизор. И руки — не приспособление для захвата пульта ДУ, и ноги не просто раздвоенная штуковина, на которую тапочки надевают.

Вроде бы это самоочевидно. Но попробуйте посидеть без света пару вечеров. Я и сам говорил не раз, что жизнь была бы совершенно невыносимой, если бы не фильмы Тони Скотта.

Получается так: хочешь жить интересно и весело, обзаведись сперва аппаратурой. Тебе все дадут — и любовь, и смерть, — если ты умеешь нажимать кнопки. Цивилизация!

В одном она, родная, промахнулась. В одном уступила природе. Член, ребята; член хочет только живое. Его не задобришь самой дорогой имитацией — из любого пластика он выползет, зевая и морщась. Он бесшабашен и своеобразно красив, как пьяный ковбой у забора. Когда в старых книгах читаете про чье–то горячее сердце, знайте — здесь подразумевается член. Он горячий. Все, что ему нужно — это любовь. Все герои наделены им. И не забывают об этом.

Что же касается героинь…

3

Мало было бы романтичного, если бы каждый вечер вылетали пробки; одному–то какая от этого польза?

Я младше сестры на пять лет и, конечно, жутко третировал ее, едва чуть–чуть подрос. Чинил всевозможные подлости, пинал исподтишка, ножницами кидался… Однажды запер в ванной вместе с тогдашним ее кавалером Юрой и свет выключил. А тут отец на обед пожаловал, он Юре не доверял и выговорил мне:

— Пустил рыбу в воду…

Сестре было лет шестнадцать, она писала в дневнике, который я читал тайком: «Что мне делать, я люблю двух людей, Юру и Мишу…» Миша стал ее мужем сразу после школы, у них двое детей, младшенькую, племянницу, я очень люблю.

Странное или глупое слово — «любить»: как универсальный гаечный ключ, ко всему подходит. Конечно, я невольно лгу своей женщине, говоря, что люблю только ее. Я люблю очень многих. Но на дистанции, в разлуке, постоянно — да, наверное, только ее. Мне надо сделать хотя бы минимальное усилие, чтобы понять, что я люблю своих родителей, родных; надо увидеть или услышать племянницу; надо очень сильно постараться, каким–то хитрым фокусом, эректором чувства себя взнуздать, дабы испытать что–то похожее на любовь к бывшим друзьям — нынешним приятелям: типа там, обняться на пороге, задушевно помолчать… Люблю общаться с женщинами, и женщин этих люблю: Марину, Паненку… С женщинами ведь очень приятно общаться, не только спать.

Марина, о которой я уже упоминал (а будут и другие), была моей первой женщиной в Екатеринбурге, в мою первую ночь здесь. Я это воспринял как оркестр у трапа, как цветы на перроне… Больше мы под одним одеялом не встречались, но ту ночь я всегда вспоминаю благодарно.

Паненкой же я и вовсе обладал только во сне, уснул как–то в тоске и грезах, и привиделось мне, как она, гладкая и горячая, сдается без боя…

Да и прежняя моя любовь к одной филологической принцессе убита — или добита, что вернее, — любовью нынешней. Клин клином вышибают. И, когда моя женщина (ее я величаю царевной) поняла это, она сказала:

— Я, кажется, опять влезла в чужую историю. Но на этот раз — к счастью для себя.

И она права. Мы счастливы.

Счастье — это ведь не некое блаженное оцепенение, равно и — не деятельное блаженство. Счастливый человек может злиться, расстраиваться, впадать в депрессии… Дело в основе, в том, что можно назвать фоном, фундаментом или еще как–нибудь на «ф»: счастье есть отсутствие несчастья. Только и всего.

У меня болит голова, ломит пальцы, я неделю не высыпаюсь, холодильник пуст и кран течет, надо возвращать и взыскивать долги: но в главном все хорошо.

Что это?

Меня любит женщина, которую люблю я.