«Голубые странички» - [19]

Гесс называет цыган своими любимцами. В 1942 году в Освенцим приехал Гиммлер. Комендант показал ему свой любимый «уголок» лагеря; перенаселенные жилые бараки, больничные бараки, набитые больными, детей, страдающих номой — болезнью, напоминающей проказу, «эти исхудалые тельца детей с большими дырами в щеках, это медленное разложение живого тела». Гиммлер приказал ему «все это» сжечь. Потом в Ораниенбурге цыгане, которые знали Гесса по Освенциму, справлялись у него о своих близких, давно уже отравленных газом.

Гесс не испытывал ненависти даже к евреям, хотя принимал участие «в окончательном разрешении еврейской проблемы»; именно им он посвятил в дневнике несколько философических рассуждений. Он не испытывал ненависти и к советским пленным, на которых впервые был испробован циклон Б. Массовые казни доставляли лагерному начальству много хлопот, расстреливаемые, дико крича, убегали из-под пуль, часто отмечались случаи безумия и самоубийства солдат, совершавших экзекуцию. Необходимо было во что бы то ни стало прекратить дорогостоящие, хлопотные и не вполне эффективные расстрелы и перейти на газ. В отсутствие Гесса гаупштурмфюрер Фрич по собственной инициативе использовал в Освенциме циклон Б. Он согнал пленных в подвал и кинул туда несколько банок этого газа, применяемого для истребления насекомых. Некоторое время спустя и сам Гесс принимал участие в отравлении газом девятисот советских пленных.

«Русским было велено раздеться в «предбаннике», после чего они совершенно спокойно входили в морг, так как им сказали, что их подвергнут санобработке — будут выводить вшей. Когда пустили газ, кто-то из пленных крикнул: «Газ!» — вслед за этим послышались громкие вопли и люди изнутри стали напирать на дверь. Однако дверь выдержала натиск. Я всегда представлял себе такую смерть в виде мучительного удушья, между тем на трупах не были заметны следы судорог. Врачи мне объяснили, что прусская кислота парализует работу легких, но действует настолько сильно и быстро, что не дает симптомов удушья, как это бывает, например, при отравлении светильным газом или при полном отсутствии кислорода… Никогда я не видел и не слышал, чтобы хоть один из отравленных газом в Освенциме был еще жив в тот момент, когда мы отпирали камеры спустя полчаса после их наполнения газом…»

«Через смотровое окошко в дверях можно было видеть, как люди, стоявшие поблизости от впускной скважины, сейчас же падали замертво. Почти одна треть жертв умирала сразу. Остальные давились, кричали, ловили воздух. Вскоре, однако, крик переходил в хрипение, а несколько минут спустя все валились на пол. Спустя двадцать минут — самое большее — никто уже не шевелился. Результат действия газа сказывался в течение 5–10 минут, в зависимости от погоды — было ли сыро или сухо, тепло или холодно, в зависимости от качества газа, не всегда одинакового, наконец, в зависимости от того, сколько человек здоровых, старых, больных и детей находилось в транспорте. Люди теряли сознание спустя несколько минут в зависимости от того, какое расстояние отделяло их от впускной скважины. Старики, больные, слабые и дети с криком падали скорее, чем здоровые и молодые».

Таким мукам Гесс подвергал людей, к которым, по его словам, он не питал ненависти. Призрак виселицы мог повлиять на характер Гесса, пишущего дневники в польской тюрьме, но, кажется, он и на самом деле не питал ненависти к толпам, которые гнал в камеры. Обрекая людей на пытки, он черпал для этого силы в приказе, который для него был законом. У него была одна идея, один бог — приказ. Гесса постоянно огорчали его подчиненные, души которых не смогла уберечь от грязи и крови высокая идея приказа. На протяжении всего времени своей службы в Освенциме он мечтал о сотрудниках, для которых идея приказа сама по себе служила бы наградой. Единственный человек, о котором он пишете ненавистью, — это его собственный адъютант саксонец Палиш, старый партайгеноссе, начавший свой палаческий стаж также в Саксенхаузене. Гесс обвиняет его в неискренности, двуличии, краже денег, одежды, золота, в пьянстве, интриганстве, убийстве по капризу и произволу, разврате, наконец, в связи с латышской еврейкой — этот факт уже переполнил чашу горечи Гесса. Он пишет, что его помощник так очерствел психически, что мог убивать непрерывно, ни о чем не думая. «Равнодушный и спокойный, он с невозмутимым лицом совершал свое ужасное дело». Палиш, единственный среди непосредственных участников преступлений, не обращался к нему, не делился переживаниями.

Гессу было чем попрекнуть любого человека из состава освенцимского гарнизона. Что вызывало его недовольство? Вероятно, Гесс считал реакцию Палиша и других неуместной, слишком — если можно так выразиться — человеческой. Бредя по золоту, свезенному со всей Европы, они крали его для себя; гоня в камеры нагих девушек, они задерживали некоторых из них для себя и только потом убивали. (Один из заключенных поляков писал в своих воспоминаниях: «Не каждому дано видеть в один день двадцать восемь тысяч голых женщин»). Пребывая в тумане злодеяний и подлости, они стали преступниками. Вероятно, очень часто бывали моменты, когда иное поведение в этой клоаке пыток и смерти показалось бы нелепым и самому Гессу. Но человек не выбирает свой характер и свои реакции на окружающую среду даже в лагере уничтожения, так что и в этом океане мерзости Гесс не переставал мечтать об идеальных сотрудниках: не опустившихся, не развратничающих, не ворующих, далеких от интриг, воодушевленных в своем тяжелом ремесле единственно и исключительно идеей приказа. У него не выходил из головы образ холодной бесстрастной машины, оживляемой только духом приказа. Читая дневник Гесса, проникаешься уверенностью, что идеи многих «усовершенствований», вроде специальных отрядов, речей перед «акцией», выдачи полотенец и мыла, складывания в кучку одежды, связывания башмаков (чтобы до самого конца держать жертв в убеждении, будто они идут в баню), родились именно в холодной, расчетливой голове коменданта Освенцима, администратора и организатора, избравшего своим философом Генриха Гиммлера. Брести по золоту, но не прикасаться к нему, убивать детей хладнокровно, без злобы, смотреть на женщин, не испытывая вожделения, любить единственно и исключительно идею приказа — вот мечта Гесса, этого чудовища, быть может еще более страшного, чем Палиш.