Голубые молнии - [81]

Текли минуты, ревели моторы, и вдруг все смолкло. Последний самолет покинул аэродром; звук его замер вдали, и теперь от леса до леса, над всем полем нависла звонкая тишина.

А в черном, густом небе самолеты продолжали полет.

В гермокабине на стеганых лежаках сидели Сосновский, Щукин, Ручьев, другие десантники. За черневшим в двери иллюминатором простиралось необъятное чрево самолета, там дремали боевые машины в ожидании своего часа. Темнела ночь за окном, лишь кое-где пробитая редкими звездами.

— Ей-богу, — прошептал Дойников, — как у кита в брюхе сидим…

— А ты там был? — раздался из тишины насмешливый голос Кострова.

— Где? — не понял Дойников.

— У кита в брюхе…

Кто-то фыркнул.

Наступила тишина.

— До чего здорово, ребята! — снова заговорил Костров. На этот раз его обычно громкий голос звучал приглушенно. — Летим на настоящее дело. Это ведь тебе не что-нибудь! Это такие учения, будь здоров! В ГДР! Интересно вообще-то, как там…

— Как везде, — рассудительно, произнес Сосновский. — Можно подумать, ты историю с географией не изучал, не знаешь…

— Нет, все-таки, — не унимался Костров, — ну что там, например? Дожди идут?

— Боишься промокнуть? — поинтересовался Дойников. — Зонтик не забыл?

Раздался смех.

— Прилетим, увидим, — философски заключил Сосновский.

Ручьев не участвовал в этом разговоре. Мысленно он представлял себя в ГДР. Он много раз и раньше представлял себя за границей. И каждый раз в парадной, расшитой одежде, вручающим верительные грамоты (или хотя бы присутствующим при этом). Представлял рауты, приемы, беседы, конференции, сложные переговоры.

Видел себя послом.

И вот он впервые летит за границу. На нем не фрак, а комбинезон, руки покоятся не на папке с грамотой, а на запасном парашюте. Он не дипломат, он солдат. И все же он посол. Больше того, посол одной союзной державы в другую.

Скоро он окажется на земле, будет бежать в атаку, окапываться, «стрелять». Рядом с ним будут такие же, как он, ребята, но в другой военной форме и говорящие на другом языке. И все же это его друзья. И если на его или их землю придет враг, они будут вместе.

Мерно гудели моторы, за окном расползался рассвет. Тени в кабине бледнели. Солдаты дремали, кто-то даже тихо храпел.

Ручьев посмотрел в иллюминатор. Далеко внизу лежала еще темная земля, но уже различались светлые ниточки дорог, мигали ранние огоньки.

Самолеты, словно связанные невидимыми тросами, летели так же ровно, не отдаляясь, не приближаясь друг к другу.

Ручьеву не хотелось дремать. Наоборот, он чувствовал какую-то особенную ясность в мыслях, прилив сил. Он боялся упустить даже крупицу новых увлекательных впечатлений, утерять ее где-нибудь на пути. Его товарищи, мирно дремавшие рядом, летчики, заглядывавшие порой в кабину, светлевший пейзаж за окном — все приобретало особую значительность.

Теперь горизонт золотел, розовел, должно быть, скоро из-за его дальних очертаний покажется солнце. «Прыжок на заре», — подумал Ручьев и снова поглядел в иллюминатор.

Внизу темнели массивы лесов, светлели поля, кое-где неподвижными свинцовыми пятнами покоились озера…

В кабине появился бортмеханик, и через открытую дверь донеслись голоса летчиков, переговаривавшихся по радио с землей.

Бортмеханик молча остановился на пороге, оглядел десантников. Он так ничего и не сказал и, постояв с минуту, нырнул обратно в кабину летчиков. Но все поняли — решающий миг близок.

Солдаты зашевелились, кое-кто встал, поправляя снаряжение. Поглядывали на часы; сняв шлемы, приглаживали короткий ежик волос.

— Следующая конечная?! — не то спрашивая, не то утверждая, преувеличенно бодро воскликнул Костров.

— Тише ты, — зашипел Щукин. — Дойникова разбудишь. Старший лейтенант приказал, пока Сергей не проснется, задержать выброску, не тревожить сон дитяти.

— А я вовсе и не сплю, — сказал Дойников, не открывая глаз, — я мыслю.

— Тем более, — проникновенно сказал Щукин, — такое редкое у тебя состояние. Это же надо беречь. Хранить! Дойников мыслит!

— Ну и много ты намыслил? — поинтересовался Хворост.

— Много, — ответил Дойников и открыл глаза. Огромные, голубые, они смотрели на мир ласково и доверчиво. — Например, что стал ты, гвардии рядовой Хворост, почти человеком. Благодаря чуткой помощи боевых товарищей, и прежде всего Сергея Дойникова. А кем был? Даже страшно произнести…

— Ну, ты, полегче, ангелок, — проворчал Хворост. — А то…

Но в этот момент дверь в кабину летчиков открылась.

— Через пять минут. — сказал бортмеханик и оглядел десантников.

Началась обычная деловая суета. Проверяли друг у друга подвесные системы, хорошо ли закреплено оружие и снаряжение, застегивали шлемы.

Бортмеханик проследовал в грузовой отсек.

Самолет пошел на снижение.

В кабине стало темней. Ручьев в последний раз посмотрел в иллюминатор — кругом крутились белые облака. Такой низкой облачности при прыжках ему еще не приходилось видеть. Судя по движению словно бы ватных, бешено крутящихся шаров, ветер тоже был куда сильнее обычного.

На мгновение сердца коснулся холодок — не отменят ли десантирование? Есть же нормы, инструкции. Вдруг нельзя?

Он с тревогой посмотрел на товарищей и прочел в их глазах ту же тревогу.