Голубые молнии - [70]

Из разговора узнал, что Сосновские хорошо осведомлены об армейской жизни сына, о всех его друзьях — в том числе и обо мне. Игорь в письмах, как всегда, солидно, серьезно охарактеризовал каждого, подчеркнул достоинства, осудил недостатки.

И о том, что хочет в училище, родители тоже знают и всемерно его поддерживают. Ну, не чудеса?

Велели передать Игорю, что у них все благополучно, дали письмо. Ушел от них, будто из-под пухового одеяла вылез. Какие-то они теплые, ласковые, добрые. От них так и веет приветливостью. Посидел два часа, а кажется, всю жизнь знаю.

Ну погоди, Игорь Васильевич, приеду, выдам тебе по первое число за сокрытие таких предков!

Сходил к Дойниковым. Тут никаких сюрпризов.

Меня ждали, словно генерала, прибывшего с инспекцией. За столом вся семья — отец, мать, три брата. Каждый вылитая копия другого, и все вместе вылитые копии Сергея, чье фото — в голубом берете, при всех «орденах» — пять значков — красуется на комоде в рамке. У всех ямочки, у всех глаза голубые в блюдце величиной. А отец выглядит как самый старший из братьев. Торжественно встал, пожал мне руку и представил каждого:

— Супруга моя, Сергея мать — Ирина Васильевна, серебряную уже справили. Старшо́й — Петр — в вузе, значит, в высшем учебном заведении преподает: математику читает, другой — Николай — на моем же заводе, лабораторией заведует, третий — Владимир — в инженера́х ходит, тоже на нашем заводе. Все в людях. Сергей вернется, тоже на завод пойдет.

Говорит степенно, торжественно и, чувствую, гордится своим народом безмерно, хотя и сам он знатный слесарь. Мне Дойников рассказывал: «Отец рекорд побил: двадцать лет с Доски почета не слезает».

— Не вернется, наверное, ваш Сергей, — говорю, — в армии останется.

Сидят молчат.

— Как это так, не вернется? — наконец отец спрашивает. — Как это останется?

— А так, — говорю (и чего я завелся?), — в училище пойдет, генералом будет.

— Генералом! — Мать руками всплескивает. — Серенька наш?

— Ну, не сразу генералом, — говорю, — сначала в лейтенантах походит. Но решил стать военным, кадровым, на всю жизнь.

Опять молчат.

Неожиданно старший. Петр, говорит:

— Ну и правильно.

Другие братья поддерживают.

Тогда отец произносит свое веское слово:

— Пусть. Мы работать будем, он пусть охраняет.

Санкционировал, значит. Будь здоров дисциплинка в семье! Я теперь Сергея допеку, пусть попробует какое-нибудь нарушение сделать — сразу отца вспомню.

Потом мне такой допрос учинил, я аж взмок. Со всеми деталями расспрашивал: как живем, учимся, служим, как едим, спим, как с «одежей», какое начальство и «не чудит» ли его Сергей? Метко ли стреляет, хорошо ли с парашютом прыгает, не ругается ли с кем? Продолжает ли «баловство» — рисование, значит. Девушка подходящая не появилась ли?..

Вроде простой старик, а, смотрю, во всем разбирается, и хочешь не хочешь, всю нашу жизнь ему выкладываю.

Братья поддакивают. Мать умиляется. Симпатичный народ, чувствуется, такая у них спайка, такая дружба — не разорвешь. Молодцы!

Наугощали меня, еле ноги двигал.

Потом мать и братья начали меня наставлять, что передать Сергею. А отец все молчал. А когда кончили они и я уж домой собрался, он говорит:

— Слышал, что они тебе тут наговорили?

— Слышал, — отвечаю.

— Запомнил?

— Запомнил.

— Так забудь все это. Из головы выкинь! Сергей сам знает что и как, сам сумеет. А не сумеет, на себя пусть пеняет. У меня в его годы советчиков не было — одни рос, и он обойдется. Одно передай: чтоб службу нес исправно, по-дойниковски. Вот как мы тут. А остальное…

Посылку мать мне все-таки сунула: грузди какие-то в банке, пирог домашний и носки — сама связала.

На прощание обнялись со мной все.

И еще побывал у Хвороста. Шел с неохотой. Мы ведь с ним не очень дружим, даром что в одном взводе, — больше ссоримся.

Но перед отъездом он тоже подошел, хорохорится.

— Адресок возьми, — говорит. — будет время, сходишь, не будет, тоже не беда. Просто интересно матери живого десантника увидеть. Такого же, как я. В случае чего ты, Ручей, того, не сболтни лишнего. Скажи, не сын у вас — орел! Понял?

— Понял, — говорю, — приеду, все ей про тебя расскажу, будь покоен. Не обрадуешься.

Словом, пошел. Он мне старый адрес дал — ох и развалюха! — на чем только дом этот держится! Какие-то балки с улицы подпирают, подвал.

Но, оказывается, дом — на слом, а они переехали в новый, где-то в Бескудникове, час искал. Буквально два дня назад переехали. Две комнаты им дали, а у них и мебели никакой: кровать с шариками, этажерка, диван… В подвале-то ничего заводить не хотели — это мне мать его рассказала. Она прямо не знает, куда от счастья деться. Дождалась наконец жилья. Простая совсем и забитая какая-то. Отец у Ивана, оказывается, здорово пил (так что Ивановым склонностям удивляться нечего). Умер три года назад. Хотела было мать в деревню вернуться — не тут-то было. Сын и дочь против. Сын — это наш Иван, а дочь вот сидит, со мной разговаривает. Хорошенькая такая — постарше Ивана. Одета модно. Молодчага — работает и институт кончает. Как я понял, она всю семью вытягивала. А вот Иван давал им прикурить, мать небось наплакалась из-за него. Для них счастье, что его в армию призвали. Это мне потом сестра его рассказывала, когда до остановки провожала.