Голубые луга - [41]
Учил не учил, но сидел подолгу, до темноты. Потом складывал ранец, забирался на печь, ждал ужина.
Пока малыши примеривались к еде, как лучше да повкуснее съесть, Федя проглатывал свою долю, опять шел кормить лисенка.
Бросив ему еду, стоял в уголке двора, глядел, как мигают звезды, а если накрапывал дождь, прятался в сенях, за ларем.
Наконец ужин заканчивался, Федя приходил домой, проборматывал «спокойной ночи» и ложился на своем сундуке.
Федя услышал, как отец ночью сказал матери:
— Что-то неладное творится с Федей.
— Растет, — успокоила отца мать.
Он думал о нем, а Федя готов был заорать что-то дикое и орать, пока не лопнет сердце, не хотел, чтобы он о нем думал.
Глава десятая
Зал был холодный, его начнут топить, когда ляжет снег, и не какой-нибудь первый, а серьезный, тот, что лежит до весны. Народу в зале не было, третьеклассники вышли на сцену не с концертом, а вышли дать пионерскую клятву.
Выстроились к залу вполоборота. На сцене висел самый большой в Старожилове портрет Владимира Ильича Ленина. Клятву давали не хором, а каждый за себя.
Пионервожатая, девушка Муся из десятого класса, вызывала ребят по алфавиту, и Федя сгорал в огне волнения.
— Страшнов!
Обмер, обмяк, но тотчас все пружинки в нем распрямились до тонкого звона. Он сделал три шага вперед и остался один на один с любимым вождем. Федя ему клялся быть верным, ему — быть революционным бойцом за прекрасное будущее. Федя говорил слова клятвы и слышал свой голос где-то позади себя, под куполом зрительного зала — так он был высок в любви и счастье.
— Повернись ко мне! Ко мне подойди! — прошептала пионервожатая. — Страшнов!
Федя наконец услышал, оглянулся, не видя еще ничего вокруг, пошел на голос.
Пионервожатая взяла его за руку, поставила перед собой, повязала галстук.
— За дело Ленина — Сталина будь готов!
— Всегда готов! — крикнул Федя, и его рука по всем правилам взмыла над головой.
Потом они пели Гимн Советского Союза. Потом сошли со сцены в зал, сняли и вернули вожатой галстуки. Галстуки были чужие, свои нужно еще сшить, матерям забота.
Кук не был перед портретом вождя народов. Сказали — болеет.
— Яшка! — говорил Федя, когда они шли домой. — Теперь мы настоящие борцы. Ты бы мог как Зоя или как Матросов? Я бы — мог.
— Мы с тобой ого-го! — хмыкнул Яшка. — А вот как с Куком быть? Как мы ему в глаза поглядим? Или, может быть, ты знаешь, чем мы его лучше?
Федя примолк, крылышки радости слегка обвисли.
Заявился Горбунов.
Евгения Анатольевна принесла еду. Лесничий и объездчик сидели, по-мордовски говорили — Страшнов с Волги: по-мордовски, по-чувашски, по-татарски умел. И хохотали! До слез, до икоты. Страшнов постанывал от неизбывного веселья, отирал подолом рубахи побелевшее лицо — в горе и в радости белел.
— А песню допеть надо! — ударил он по столу кулаком. — Федька, гитару!
Федя пошел, принес гитару.
— Из-за острова на стрежень, — зарокотал Страшнов нарочитым басом, — на простор речной волны… Федька, подпевай!
Теперь гитара звучала в доме редко. А раньше пели. Все вместе: Федя, Феликс, мама. Вел песню он.
Ах, как любил Федя его таким вот, хохочущим до слез и стона, поющим. Тряхнет-тряхнет кудрявым чубом, а потом гордо откинет голову и как бы задумается. Но теперь все было по-другому, теперь Федя ненавидел в нем все, что любил.
И опять в яслях. Лошадь сегодня в конюшне. Поглядывает на Федю, пофыркивает, переступает с ноги на ногу.
Федя откидывается, чтоб лечь, и больно ударяется головой о стену. Слезы текут сами собой.
Подходит к яслям лошадь, тычется верхней толстой губой в Федино лицо.
— Спасибо, — шепчет Федя. — Спасибо тебе за все.
И засыпает.
Когда Федя проснулся и вышел, крадучись, из конюшни, на земле лежал снег.
Смеркалось.
Снег голубел, как скворчиное яичко.
Федя сел на корточки, долго, осторожно опускал ладонь, чтоб и коснуться пороши, и не потревожить. Ему было жалко наступать на прекрасный, на голубой первый снег.
Поднялся на крыльцо, долго смотрел в белое пространство.
Теперь на земле потишало. Даже липовая аллея не была огромной и черной. Она отдалилась. Белесая дымка стояла меж дерев. А на сучьях, на каждой ветке, на каждом прутике лежал снег.
Федя закрыл глаза, стоял, ждал. И на его лицо опустилась снежинка. Снег уже не шел, но она взялась откуда-то, зацепилась за ресничку, и Федя все боялся передохнуть: как бы не улетела.
Так и стоял он, пока снежинка не растаяла.
Всю неделю творилось тихое колдовство. С понедельника до понедельника. Снег не летел и не валил, витал в неподвижном воздухе. Поглядишь — в голове и поплыло.
По дороге в школу Федя ловил ртом снежинки. Они были мохнатые, вкусные.
Но уже на втором уроке промерзшее стекло порозовело, скользнули неясные тени слипшихся последних снежинок, и вдруг алое полымя махнуло по стеклу снизу вверх, словно досадливо сбросили покрывало. Синий огонь так и зазвенел на листьях ледяных кактусов.
— Тебя! — толкала Лилька Федю под партой.
Федя вскочил.
— О чем мы говорили, Страшнов? — спросила Клавдия Алексеевна.
Опустил голову. Сейчас будет нотация, в дневник напишут…
— Ребята, а ведь мы Федю должны не поругать — похвалить, — услышал он нежданное-негаданное. — Вы посмотрите только, какой сад расцвел на наших окнах!
