Голубые эшелоны - [30]

Карюк стер поцелуй корочкой хлеба и тихо спросил:

— Неужто-таки никак нельзя вернуться домой?

— Всех сплошь режут. Раз ты украинец или увидали на стене Тараса Григорьевича — амба!

— Да, господи, какой из меня украинец? Ну, Андрюшка — это сынок мой — у себя там, в семинарии, нахватался мужицкого духу, а я разве что песен попеть…

— И за то, чтоб песен попеть, — к стенке.

Карюк вздохнул.

— Хуторка жалко. Без хозяина, сами знаете, расползется все.

— Были хуторки, теперь — амба! — замотал головой комиссар. — От земли возидоша, в землю изыдеши.

— Мы их с горлом вырвем! — выкрикнул молодой Карюк и брякнул стаканом о стол. — Бей большевиков!

— Стреляй их! — заорал хорунжий Сокира, черный, озверелый, и всадил пулю в самовар.

Пуля прошла сквозь кипяток и, как ошпаренная, пролетела по комнате. По дороге ей попался буфет, потом дверь и, наконец, в соседней комнате — колыбель с ребенком. Хозяйка завизжала не своим голосом. Кипяток через дырочки, струйками, исходя паром, лился на стол. Младший Карюк, восхищенный таким зрелищем, всадил в самовар еще одну пулю.

Пищимуха схватился за карабин.

— Черная смерть! — но его уже подмял под себя адъютант Кованый.

Пока под столом шла молчаливая борьба за карабин, в комнату ворвалась, как ураган, растрепанная, в растерзанной кофте женщина и, кидаясь то к столу, то к окнам, закричала:

— Спасите, караул, убивают!.. Ой, людоньки, всю печь развалили, старику голову разбили, спасите!

Полковник схватил ее за руку.

— В чем дело, сударыня, чего ты кричишь?

— Режут! Ой, ваше благородие, я же пустила ваших солдат как людей, а они в печь накидали патронов. Слыхали? Да разве это порядок, анафемские вы души, чтоб в печь патроны?

— Спокойно, мадам!

— Какая я тебе мадама, у меня муж законный!

— Мы тоже законные. Садясь к столу…

— Какие вы законные, ежели ваши бандиты гоняются вон там за явреем по станции. Ой, людоньки, спасите! — И она, схватившись за голову, выскочила из комнаты с криком: — Караул, люди добрые, спасите!

Лец-Атаманов все время сидел молча. По мере того, как он пил, лицо его все больше кривилось, багровело и наливалось злой, раздраженной кровью. Когда женщина выскочила из комнаты, он встал, отбросил стул и молча вышел.

На дворе стояла уже зимняя ночь. В синем небе мерцали искрами звезды, а под ногами пронзительно скрипел мерзлый снег.

От Знаменки уже отчетливо доносилась канонада. Артиллерия могла теперь принимать участие в боях только с бронепоезда. У Лец-Атаманова мороз прошел по коже. Канонада настойчиво напоминала о безвыходном положении, в каком очутился не только их дивизион, а вся армия.

Вслед за сотником вышли из дома и другие командиры, наполнив тишину пьяными голосами. На станцию сбегались какие-то люди. Кое у кого за плечами торчала винтовка, другие были с кольями. Между ними толклись и некоторые казаки.

Лец-Атаманов понял: если не будут наказаны публично хулиганы и воры, может вспыхнуть восстание в окрестных селах, а то и в самом дивизионе. Полковник Забачта был пьян, да к тому же все ему было безразлично, и сотник решил действовать на свою ответственность. Вбежав в канцелярию, Лец-Атаманов вызвал младшего Карюка, который сегодня был дежурным по дивизиону, и приказал немедленно допросить всех, кто был у сторожа.

Отдав приказание, он немного успокоился. Вино еще бурлило в жилах, и Лец-Атаманов, представив себе, как будет удивлена Нина Георгиевна, злорадно усмехнулся. «Так и скажу: вы в этом виной. Я больше не могу. Ваши глаза, ваша улыбка, ваши белые руки, ваши пышные… Я должен ощутить их возле себя, в себе. Вы это должны понять и не просить меня, не умолять, не кричать, все равно я завтра или послезавтра, может быть, сложу голову, но сегодня я хочу испытать наслаждение…»

— Дома Нина Георгиевна? — спросил он у Цацохи, который подметал коридор.

— Только что вышла куда-то с бунчужным, — ответил, облизываясь, Цацоха. — Ох и барынька, у-у-ух. Вот бы нам с вами такую!

Лец-Атаманов распалился еще больше. Казалось, повстречайся ему сейчас Нина Георгиевна, он бы просто раздавил ее в своих объятиях, затоптал ногами в снег и целовал каждую частичку этого белого, терпкого, как вино, тела, пока не упился бы до беспамятства.

«А бунчужный, пожалуй, песнями угощает», — подумал он, криво усмехаясь.

Все командиры прошли во второй вагон, откуда доносились звуки скрипки. Лец-Атаманов тоже направился, было туда, но его нагнал младший Карюк. Он был испуган и еще с порога закричал:

— Сам иди их допрашивай! Насилу убежал!

— В штаны наделал! Тоже мне вояка! Только пить умеете.

— А если они за пулемет схватились?!

Лец-Атаманов быстро вошел в командирское купе. Усевшись за стол, на котором стояла бутылка, командиры уже весело шлепали картами. Чижик играл что-то печальное и тревожное.

— Панове, — сказал Лец-Атаманов сердито, — мы так доиграемся до бунта. Казаки уже за пулеметы хватаются. Пан полковник, прикажите сейчас же арестовать зачинщиков!

Забачта пьяно ухмыльнулся.

— Вы же хозяин.

— К черту ваше кривляние!

— Арестовывайте хоть весь дивизион. А-а, позвольте, за что? Вам налить?

— Вы же слышали, за пулемет хватаются.

— Какой, где?

Лец-Атаманов раздраженно махнул рукой: