Голубой ангел - [89]

– Зуб все болит? – спрашивает Шерри.

– Иногда.

– Тебе нужно срочно им заняться. Боюсь предложить тебе попробовать оленину. А она великолепна.

– Обещаю завтра же позвонить врачу. Да, кстати, об обещаниях… – Он делает глубокий вдох. – Мне нужно кое-что тебе сказать. Обещай, что не возненавидишь меня.

– Знаешь, меня подобные просьбы всегда настораживают.

– Я серьезно. – Тон у Свенсона такой, что Шерри откладывает на тарелку ребрышко, которое она с упоением обсасывала.

Взгляд ее холоден и суров.

– Ты переспал со студенткой?

Что ж, теперь Свенсон избавлен хотя бы от одной проблемы: как это сформулировать. Почему-то оттого, что Шерри сама это сказала, все звучит не так уж серьезно. Она обо всем знает.

– Я не то чтобы с ней переспал, – говорит он и понимает – увы, слишком поздно, – что Шерри ничего не знала.

– А что же тебе… помешало?

– У меня зуб сломался.

Да, нашел что сказать – грех его теперь увязан с определенным вре­менем, с воспоминанием, с очередной ложью, с тем, чему Шерри успела посочувствовать.

– То есть ты собирался с ней переспать, но у тебя сломался зуб, так?

– В общем, так, – говорит Свенсон.

– Она что, дала тебе затрещину?

– Нет, – отвечает Свенсон. – А наверное, следовало бы.

Может, в таком случае ей не пришлось бы поручать эту миссию рек­тору. Только теперь он понимает, что совершил огромную ошибку – рас­сказал все Шерри в ресторане, как будто она его очередная подружка и отношения у них еще настолько шаткие, что он не рискнул говорить с ней с глазу на глаз, а ведь тогда Шерри могла бы сохранить хоть крупицу собственного достоинства. С лица ее с устрашающей быстротой слетает благостное выражение, и это настолько очевидно, что даже поглощен­ные друг другом влюбленные оборачиваются посмотреть, что за драма разыгрывается за соседним столиком.

– Как ты узнала? – спрашивает Свенсон.

– Ты думаешь, я полная идиотка? – говорит Шерри. – Ты меня всегда считал идиоткой.

– Неправда! Ты человек с феноменальной интуицией.

– Иди ты к черту! – чуть ли не кричит Шерри, и юная пара уже в открытую глазеет на достойную мыльной оперы сцену крушения великой любви. – Да ты на меня смотри! – кричит Шерри. – Что ты на них уставился? – Парочка шарит глазами по залу – ищет официантку. – Ты мне одно скажи. Это она тебе звонила, когда ты якобы был в Нью-Йорке?

– Думаю, да, – говорит Свенсон. – Только я на самом деле был в Нью-Йорке.

– А как ты думаешь, с кем ты отправился встречаться, когда нам с Руби сказал, что едешь в Нью-Йорк?

– Я был в Нью-Йорке. На ланче с Леном. – Как радуется он каждой возможности сказать правду. – О таких вещах я не вру. Из суеверия. Вот если бы мой самолет рухнул и…

– Жаль, что этого не случилось, – обрывает его Шерри. – Она хорошенькая?

– Ни капельки.

– Тогда что в ней такого? Молодость? Роскошная фигура? Что?

– Да нет же. Она… она умеет писать.

– Умеет писать? Так дело в ее талантах? А тебе ни разу не пришло в голову, что твое желание переспать с этой девицей могло… Повлиять на твой литературный вкус?

– Все совсем не так было, – говорит Свенсон. – Если бы не книга, которую она пишет, я бы на нее второй раз и не взглянул. – Зря он сказал про второй раз. Шерри и про один-то слышать невыносимо.

– А-аа, поняла, – говорит она. – Ты не со студенткой трахался. Ты с книжкой трахался. Ты как восторженные поклонницы, эти цыпочки, которые после чтений на тебя вешались, потому что думали, будто ты знаменитый писатель. – Теперь уже Шерри зря сказала думали. – Только ты хуже всякой поклонницы. Ты – вампир, насосавшийся девичьей крови. Родная дочь отказывается с ним разговаривать, потому что он забыл о ее существовании – настолько зациклился на себе, на своих проблемах, погрузился в свои мелкие мыслишки, что у нее остался один-единственный способ привлечь к себе внимание – закрутить роман с парнем, репутация которого настолько сомнительна, что о ней известно даже ее папаше, витающему в заоблачных высях.

У Свенсона была совсем иная версия взросления Руби. Но после слов Шерри все кажется простым и понятным.

– Не надо быть Зигмундом Фрейдом, чтобы сообразить, что это как-то связано с Руби. – Шерри отложила вилку, а нож зажала в кула­ке. – Это же замещение – ты завел себе другую дочку. Поэтому все и происходит именно сейчас. А я-то думала, не произойдет: сколько раз почти случалось – и все-таки нет, рассасывалось. Ты западал то на од­ну, то на другую, начинались сюсюканья, мол, мисс Такая-то ну очень талантливая, а потом все приставал ко мне с вопросами, может ли кто-нибудь находить тебя привлекательным, будто не спрашивал о том же очередную девчушку, которая привлекла твое внимание… Однако вся­кий раз пуля просвистывала мимо. Ты сам себя отговаривал – холод­ной водой обливался или еще что, уж не знаю. Но я все знала. И дума­ла, раз этого раньше не случалось, и на сей раз не будет. Только вот просчиталась. Нельзя, услышав про какие-нибудь банальные мужские глупости, думать, что твой-то муж на такое не способен. Банальность она оттого банальность, что все вы, мужики, рано или поздно так по­ступаете.

– Ты, конечно, вправе это расценивать именно так…

Хотя это слишком жестокая и упрощенная картина. Потому что все совсем иначе. Тут ни при чем ни Руби, ни отцовские чувства, ни даже секс. Здесь все дело в любви. Только этого он Шерри сказать не может. Как бы ни хотел признаться и покаяться, ничто не заставит его посту­пить с ней так. А в награду за свое великодушие он ждет ответного вели­кодушия. Ждет прощения, некоего почти божественного, всеобъемлю­щего понимания. Как в том рассказе Чехова, когда герой понимает, что Бог и время вечны, что они выше всех человеческих неурядиц.