Голубок и роза - [8]

Дело было на Пасху, возле замка Вернет, в Руссильоне. Арнаута недурственно приняли Раймон и Понсий, сеньоры этого замка. Мой друг поприслуживал в ярко освещенной зале на службе Старца Тьерри из Невера, чинно послушал его отличную проповедь. Мол, в этот радостный день Господь Иисус сбросил иллюзорную плоть и вознесся наконец обратно, к чистой жизни духа, из которой некогда и явился благовествовать Верным Свое учение. Арнаут, простая душа, не знал, что с этой проповедью могли бы поспорить толпы прочих Учителей, в том числе и дорогой его сердцу старец Годфруа: альбигойские верования в «разделившейся в самой себе» церкви давно уже разнились друг с другом, развелись всякие «сперонисты», «гаратенцы», «брешианцы», «конкоресены» и не менее дюжины других мелких сект. Для счастливца Арнаута же существовали только Учителя — и все остальные, обычные люди. И отдельно ото всех — поэты, над которыми невидимо парила его несравненная Розамонда.

Потом праздники кончились, и Арнаут отдыхал как мог, пропивая жалкие гроши в кабачке, в монастырской деревне Коль-де-Жу. Да, близ Вернета ведь располагался монастырь Сен-Мартен, где в скотоводческой деревеньке продавали отличные сыры; этими сырами Арнаут, не ждавший никакого лиха, и закусывал жидкое пиво, когда приключилась беда.

Сначала откуда-то с воем побежали женщины, но юноша не обратил внимания. Наверное, бьют кого-нибудь, безразлично подумал он, отхлебывая из щербатой кружки. Или, может, сеньоры Вернетские решили развлечься после Пасхи.

Но когда сам трактирщик, почтенный толстоватый дядька лет сорока, с тихим повизгиванием бросился к выходу, прижимая к животу мешочек с выручкой и особо ценный большой котелок — тут уж и порядком пьяный трубадур понял, что творится неладное.

Рутьеры, наемники, эта настоящая чума юга, сразу осознал он — и даже успел приподняться (повскакали все до смерти напуганные посетители, среди которых обнаружилось два серорясных Сен-Мартенских монаха.) А в дверь уже повалили, похохатывая, здоровенные, звероподобные, кто в кожаных отрепьях, кто — в нижней рубахе и холщовых штанах на голое тело… У одного на закорках визгливо хохотала растрепанная женщина. У женщины на шее — Арнаут разглядел пьяными глазами, и сразу похолодевшее его сердце издало еще пару заполошных ударов — висело что-то серебряное, блестящее, что юноша распознал как часть оклада с иконы.

Еще один рутьер, вращая дубину, ухнул ею по ближайшему кабацкому столику — и столешница тут же просела, ломаясь пополам, как щепка. Я пропал, подумал Арнаут тоскливо, кажется, ребятушки церковь грабанули, пришли пить-гулять, унеси меня отсюда, Господи, я пропал.

Ноги подвели — у иных в момент опасности тело бросается прочь, не дожидаясь приказа воли, а у других — замирает на месте, и его и конями не сдвинешь. Арнаут относился к этим последним. Он так и стоял, опираясь о стол дрожащими кулаками, наполовину распрямившись и в душе своей уже говоря прощальную речь Розамонде. Как же не хочется помирать без истинного крещения… О таких бандах, топчущих все на своем пути, Арнаут не раз слышал — особенно в замках, среди сеньоров: мол, разбойники с юга валят, совсем распоясались, рутьеры проклятые… Арагонцы, баски да каталонцы. Священников режут, церкви грабят, скоро и приличному человеку будет опасно по собственным землям ездить. Надо бы с ними поступить, как король Ришар Английский под Малемортом — то бишь устроить хорошую облаву…

Однако король Ричард Лев уже сгинул в темноту, а у местных баронов хватало времени только на разговоры. Ах, эн Раймон, эн Понсий, сеньоры Вернета, лучше бы вы сами это аббатство разорили, чем отдавать его на произвол разбойникам, невольно и тоскливо, как человек уже умерший, подумал Арнаут при виде щетинистого, как боров, рутьера в цветистом литургическом облачении. Похоже, он содрал эту одежду с уже мертвого священника, и блестящая церковная чаша у него в руках вряд ли являлась свободным пожертвованием цистерцианского ордена на процветание местной руссильонской церкви рутьеров и оборванцев.

— Веселись, ребята! — зычно прокричал страшный разбойник, взмахивая потиром над головой. — Жри, пей, за все заплачено!

Кто-то перевернул соседний с Арнаутом стол. Юноша только и смог, что сморгнуть от ужаса. Сознание его разделилось на две части: одна лихорадочно искала путей к отступлению, другая же застыла и молча наблюдала.

На крыльцо с реготанием тащили отбивавшуюся женщину. Непонятно, впрямь ли она была возмущена — или просто очень пьяна. Отличный круглый сыр бездарно пропал под босой ногой, черной, как подошва сапога. Помощнику трактирщика, подвернувшемуся в дверях, уже ничего не хотелось — он лежал лицом вниз на пороге, сочась темной кровью, и его, мягкого и тяжелого, вытолкнули наружу, чтобы не мешал.

Рука в рукаве ярко-алой далматики, взмахнув у Арнаута перед лицом, расквасила в красную жижу всколыхнувшийся мир.

Трубадур упал на четвереньки и побежал, как животное, стараясь только сберечь свесившуюся на живот гитерну в чехле. Гордость и ужас исчезли за ненадобностью, и мудрое тело бродяги овладело ситуацией, унося своего хозяина отсюда подальше — любыми путями, под столом, по раскрошившимся объедкам, стелясь, как мелкая собачка, по доскам пола.