Голубая моя планета - [12]
Считанные секунды длился этот момент, едва не оказавшийся для нас роковым. Гонышев вылез из кабины, сунул в рот неизменную папиросу, глубоко затянулся раз-другой и сказал как-то совсем спокойно:
- И так бывает...
Потом пошел выяснять причину появления препятствия на взлетно-посадочной полосе, искать виновных, поводить порядок.
А я по-новому вдруг увидел своего инструктора. Да, летчику нужна быстрота реакции, готовность в доли секунды принять единственно правильное решение и, сохраняя хладнокровие, незамедлительно действовать. И это - учебные полеты. А в бою? Ведь военный летчик готовит себя для боя. Значит, он в любую секунду должен быть готовым встретить всякую неожиданность и опасность...
Мы начали летать весной 1954 года. Тогда в наших краях начиналась целинная эпопея. По бескрайним казахским степям, от горизонта до горизонта, пролегли темные полосы - первые борозды поднятой целины. И сверху это наступление на целину было особенно впечатлительно.
- Посмотри слева, - говорил инструктор, показывая на новую тоненькую полоску распаханной земли, когда рано утром поднимались с основного аэродрома.
По краю полоски черными жуками ползут тракторы и упрямо тянут плуг куда-то к горизонту. Вечером эта полоска превращается в широкий темный массив. День ото дня массив все ширится и ширится, пока не растечется от одного края неба до другого...
Потом вспаханная земля покрывалась нежной и робкой зеленью всходов, к осени незаметно, но неудержимо желтела, а когда кончали свою программу на Як-18, мы уже видели гигантские гурты золотого зерна, свезенного к элеватору.
Курсанты всегда стараются в полетах, да часто и на земле, во всем подражать своему инструктору. Нам хотелось научиться летать так, как летал наш инструктор, пилотировать самолет, как говорится, без сучка и задоринки. Мы работали изо всех сил, но я заметил, что инструктор Гонышев постоянно остается недоволен мною. Я старался как можно правильнее выполнять развороты, точнее рассчитывать и заходить на посадку, четко выполнять фигуры пилотажа, и мне казалось, что летал я, выражаясь на авиационном языке, нормально, во всяком случае, не хуже других. Но Гонышев, ничего конкретного не говоря, все-таки был недоволен.
Только позже, будучи уже летчиком-истребителем, понял я причину его недовольства.
Дело в том, что есть летчики, которые, освоив машину, могут выполнять абсолютно одинаково сотни взлетов и посадок, сотни раз абсолютно идентично уйти на боевой разворот, на петлю, на бочку. У меня этого не получалось. Каждый полет я рассчитывал по-новому, по-новому выполнял элементы пилотажа, и, видимо, такое непостоянство, особенно при заходе на посадку, очень не нравилось инструктору.
Мои сверстники уже готовились самостоятельно отправиться в полет, а инструктор от полета к полету становился все мрачнее.
В напряженном курсантском распорядке дня были часы для личных дел, и это были самые трудные часы для меня, когда я оставался один на один со своими невеселыми мыслями.
Однажды, усталый и расстроенный, перед вечерней поверкой я пошел погулять, так как слушать разговоры товарищей в палатке о предстоящих назавтра полетах у меня уже не было сил. В тот вечер было тихо и для здешних мест сравнительно прохладно. Темное небо в россыпях звезд. И меня, как когда-то в детстве, окутало туманом грусти. Мне было жалко себя оттого, что я один со своими неудачами нахожусь здесь, в этих бескрайних казахских краях, среди людей хотя веселых и искренних, по не родных, не близких. А самые дорогие мне люди далеко отсюда, в маленьком тихом домике в селе Полковниково, занимаются своими делами и не знают, как мне тяжело сейчас. Чувство тоски по родительскому дому вдруг охватило меня, и я решил: «Все! К черту авиацию! Отслужу положенные два года в армии и вернусь домой. Поступлю в институт, стану инженером, агрономом или кем угодно - только бы уехать отсюда».
Отец научил меня слушать музыку, любить стихи...
Стало на минутку легче от такого решения, и я хотел было уже пойти, чтобы написать черновик рапорта, как вдруг откуда-то издалека, со стороны нашего клуба, ветер донес тихую, с детства знакомую мелодию Дворжака. Ну конечно, это ведь второй «Славянский танец», который отец любил играть по вечерам, когда усталый возвращался из школы. Помню, мы с сестренкой затихали, боясь помешать отцу, оборвать легкие движения невесомого смычка. И я отчетливо увидел наш дом, комнату с камельком и полатями, освещенную неярким светом горевшей вполнакала электрической лампочки. В такие вечера, когда нельзя было отцу заниматься со школьными тетрадками, потому что воды нашей речки Бобровки не могли засветить все лампочки села в полный накал, отец доставал из самодельного футляра скрипку и играл...
Я любил такие вечера. Все затихало, и домик наш наполнялся волшебными звуками, которые, казалось, исходили от большой сутуловатой фигуры отца. Мне хотелось, чтобы так было долго-долго. Но наступал момент - и замолкали чарующие мелодии. Отец, тяжело вздохнув, водворял волшебницу на место. Почему он вздыхал, каждый раз кончая свои упражнения, я не знал тогда. Мне казалось, что ему тоже хочется продолжать играть, но время уже позднее, и надо подготовиться к завтрашним урокам в школе. Не знал я тогда, что отец мой учился в Московской консерватории в трудные для нашей страны 30-е годы. Семейные обстоятельства, смерть моего деда Павла Ивановича, не позволили ему, старшему сыну в семье, продолжать музыкальное образование. Он вернулся в коммуну «Майское утро», одну из первых коммун на Алтае.
