Голубая мечта - [20]

Вот с Поликарпова он и начнет, решает Дробанюк. Он сейчас же пойдет и попросит — для блезиру, конечно, у того парочку нужных монет — мол, позвонить завтра на работу. Именно завтра. С ходу в карьер нельзя начинать — переиграть можно. А с подходом, с учетом психологии…

Дробанюк решительно поднимается, но тут же чуть не падает от прилива крови в голову. Проклятое похмелье! Вон же этот распластавшийся гусар дерябнул никак не меньше, а лежит себе хоть бы хны! Везет же некоторым, причем незаслуженно.

— Ты звонить идешь, Котя? — вдруг спрашивает Ухлюпин, хотя продолжает лежать в прежней позе — лицом уткнувшись в полотенце.

— Звонить я буду завтра. Мне пороть горячку нет причины, — с подчеркнутой независимостью отвечает Дробанюк.

— Значит, опять план валишь?

— Не я валю! — отрубывает Дробанюк.

— А кто же — Пушкин?

— Тебе бы мою кадру — узнал бы.

— Я не я и кадра не моя?… Детская логика, Котя.

— А ты моего главного знаешь? — чуть ли не кричит Дробанюк. — Слава аллаху и другим святым, что он вместо меня в конце месяца и квартала остался! Пусть сядет в лужу при всем честном народе! Чтобы видели, кто есть кто!

— Я тебя, Котя, знаю, и этого достаточно, — говорит Ухлюпин. — А каков поп — таков и приход, хоть ты и воинствующий безбожник. Ты и звонить собираешься только потому, чтобы пустить пыль в глаза. А вдруг они там без тебя умудрятся сработать более-менее, а ты — не причастен?..

— Ну, это уж слишком! — бросает в сердцах Дробанюк я, подхватив разостланное на песке полотенце, чуть ли не бегом устремляется подальше от Ухлюпина. И только отойдя на довольно приличное расстояние, без лишних эмоций делает вывод, что не стоит так бурно реагировать на ухлюпинские подковырки — а то ведь и до инфаркта допрыгаться можно. Пусть себе этот жеребец изгаляется, надо делать свое дело спокойно, с трезвой головой.

Мысль о трезвой голове снова дает знать о вчерашнем возлиянии — с прежней силой начинает давить в затылке. „Нервы… — думает Дробанюк. — Не везет. Искупаться, что ли?“. Он складывает на полотенце свои спортивные брюки и майку и с опаской входит в воду. Та поначалу обжигает— такой она кажется холодной. Течение здесь, на крутом изломе реки, довольно сильное, и Дробанюк не решается заходить на глубину. Самое большее, на что он отваживается — это, приседая, несколько раз окунуться с головой. Но и это хорошо освежает, боли в голове постепенно отступают, появляется бодрость, и настроение заметно улучшается. „Чихать на тебя и на твою философию, Юрик, — заочно полемизирует он с Ухлюпиным. — Вот пойду сейчас и позвоню. И дам своим охламонам разгон при всем честном народе…“

Когда Дробанюк появляется в холле, у телефона-автомата никого нет. Недоумевая почему, он спрашивает у дежурной, работает ли автомат.

— Наверное, — отвечает та. — Недавно звонили.

Дробанюк входит в будку, опускает монету — табло, как и положено, зажигается, звучит зуммер. Срабатывает и код.

Дробанюк набирает номер приемной — длинные гудки, никто не отвечает. Это приводит его в растерянность: что за чудеса? Который час, что все замерло так? Он смотрит на часы — так и есть, четверть первого. В приличных учреждениях это уже практически обеденный перерыв. А тем более у его вертихвостки, которую он недавно взял себе в секретарши вместо воблы Татьяны Васильевны. Конечно, вобла туго знала свое дело, у нее всегда во всем был порядок, печатала она грамотно, документацию вела отменно. Но ведь — Татьяна Васильевна, а не Таня. Возраст за. сорок, физиономия всегда постная. Оно-то понятно — мужа нет, на шее двое деток, алиментов — кот наплакал. Словом, человек без алиментарной поддержки, как выразился Ухлюпин. По-человечески жалко. Однако секретарша — фигура далеко не рядовая, как некоторым кажется. Это символ фирмы, живая вывеска, товар лицом. Это, в конце концов, тонизирующий фактор, утверждает все тот же Ухлюпин… При очередном воспоминании об Ухлюпине в затылке у Дробанюка снова начинает болеть. Именно этот гусар и подбил его поменять секретаршу. А взамен подсунул вертихвостку. Правда, весьма симпатичную. Стройную, глазастую, брови разлетелись этакими полудужьями, волосы иссиня-черными волнами — ну, настоящая Кармен. Еще бы умела и хотела работать — и цены бы ей не было. А то ведь обнаружить ее можно где угодно— только не в приемной.

Дробанюк набирает номер главного инженера — молчит и тот. „Ладно, — решает он, — брякну после обеда…“

Но и после обеда приемная упрямо молчит, и тогда Дробанюк звонит главбуху — тот, как всегда, на месте, — и просит разыскать Кармен. И когда, наконец, в трубке раздается ее голосок, Дробанюк не может сдержаться.

— Инна, почему вас нет на месте?!

— Я только на минуту вышла, телефонограмму отнесла в производственный, — обиженно отвечает та.

— На минуту, на минуту! — сердится Дробанюк. — Чтоб завтра Калачушкин в три ждал меня, буду звонить…

На следующий день Дробанюк в нетерпении прямо с утра пытается дозвониться к главному инженеру, но тот не отвечает. Молчит, как и следовало ожидать, и приемная. „Как же, — зло думает Дробанюк, — без меня у них полная свобода…“. Поневоле ему приходится ждать трех часов дня, а затем снова разыскивать Кармен через главбуха.