Голубая акула - [47]

— Нет, — прохрипел я, мучительно оживая. — Елена Гавриловна, я обещаю вам, что нет.

Подобие улыбки вновь тронуло ее бледные губы.

— Спасибо, Николай Максимович. Скажите, я могу просить вас… впрочем, да, тайна следствия. Извините.

Она поднялась. Сейчас мученье наконец кончится. Она отпустит мою душу на покаяние — уйдет и больше не вернется…

— Постойте, Елена Гавриловна! — Я не узнал собственного голоса, но это было не важно. — У меня тоже есть просьба. Единственная. Вы не разрешите мне иногда приходить к вам?

Как я мог выпалить эти невероятные слова, да еще в таком исключающем всякое легкомыслие разговоре, поныне ума не приложу. Никогда я не был смел с женщинами. Сказать по чести, это им приходилось быть со мной смелыми. Начиная от Стеши, что когда-то своей рукой заперла дверь, и кончая госпожой Шеманковой, моей нынешней дамой сердца, они всегда выбирали меня сами. А ведь ни одна не внушала мне такой робости, как эта.

Теперь она, едва приметно нахмурив брови, всматривалась в меня, словно я задал ей загадку. Быть может даже, гнусную загадку о плате. Ну да, конечно же, она подумала об этом! С оскорбительной ясностью я понял, что, если потребую, она на все согласится. Согласится, презирая меня.

— Милости прошу, — проронила она безучастно.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Визит вежливости

Если бы можно было надавать самому себе тумаков, уж будьте покойны, я бы отделал себя, как Бог черепаху! Вспоминая нашу встречу слово за словом, жест за жестом, я ужасался низкому малодушию своего поведения. Что я натворил! Во-первых, вопреки принятому решению не только не разуверил Завалишину, но еще намекнул на какие-то свои возможности, которых в помине нет.

По крайней мере, так можно было меня понять, и она не преминула этой возможностью воспользоваться. Мало того, еще в гости вздумал напрашиваться! Куманек нашелся! Не удивительно, если она меня приняла за форменного подлеца.

Оставить все как есть было немыслимо. Я достал бумагу, чернильницу и одно за другим набросал добрый десяток писем, где объяснял, что следствие все же прекращено впредь до появления новых фактов, признавался в полном бессилии что-либо изменить, винился, клял свое фанфаронство, просил, чтобы она не считала меня таким уж полным ничтожеством… Как будто ей не все равно, ничтожество я или доблестный витязь!

Письма валялись уже и на столе, и под столом, и на диване. Составленные в благородных выражениях, исполненные искренних чувств и похвальных намерений, они вопияли о моей трусости. Она, женщина, не побоялась прийти сюда, не ведая, с кем и с чем рискует столкнуться. Я не таков. Нахвастался, насвинячил, теперь пишу…

Нет, так нельзя. Я должен пойти к ней. В конце концов, этого требует простая вежливость. Отдать визит и честно, без обиняков объясниться — вот единственный достойный выход из положения.

Я собрал письма и запихал бумажный непослушный ворох в мусорную корзину. За окном серел осенний хмурый рассвет.

В тот день я насилу дождался конца присутствия. Бессонная ночь давала о себе знать. Мне никак не удавалось сосредоточиться на работе. Картины предстоящего объяснения с Еленой Гавриловной поминутно наплывали, скрывая от моих воспаленных глаз строки казенных документов.

Под конец ожидание так меня истерзало, что я уже, кажется, ничего не хотел, кроме как покончить с этим недоразумением раз и навсегда, чтобы со спокойной совестью завалиться в свою берлогу спать. Она не дура и должна понять, что моей вины здесь нет. Мне от нее ничего не нужно. Я, благодаренье Богу, привык, чтобы меня считали порядочным человеком. Ни победы Казановы, ни лавры Шерлока Холмса, извините, не по мне.

Извозчика я брать не стал. Пошел пешком, надеясь, что прогулка освежит мою голову и поможет собраться с духом. Отчасти так и вышло. Но улица, где она жила, была так плохо вымощена, что после дождя, моросившего целый день, мне пришлось пробираться там с большою осторожностью, перепрыгивая с камня на камень. От этих прыжков заготовленные фразы перепутались в моем измочаленном мозгу. Когда в ответ на стук дверь дома открылась, я хватился, что не нахожу ни одной.

— Чая нет, — тоном извинения проговорила Завалишина, небрежным жестом предложив мне сесть. — Я не предполагала, что вы придете… уже сегодня. Боюсь, хозяйка из меня никудышная. Хотите молока?

— Хочу, — брякнул я, внезапно ощутив волчий голод. Секундой позже я уже пожалел об этом. Неловко пить молоко и одновременно говорить те вещи, которые я был обязан сказать. А тут еще длинная, хищная, самая что ни на есть ведьминская кошка прыгнула мне на колени, потянулась мордочкой в чашку.

— Белинда, брысь, — без восклицания молвила Завалишина. — Прогоните ее, она бессовестная.

— Белинда? Она же черная, как смола.

— Потому и Белинда. Миша так ее назвал… муж покойный. Это в его духе, — прибавила она, и ее замкнутые черты на миг смягчились.

У меня сжалось сердце от неуместной догадки, каким милым может быть это холодное лицо. Чашка моя между тем опустела. Пора было исполнить то, зачем я пришел. Мешала Белинда: с громким задорным урчаньем она когтила мой рукав. Столкнуть ее на пол? Мне и так придется быть достаточно безжалостным, хорошо бы обойтись хоть без этого грубого жеста…