Голубая акула - [41]

Это было странно. Никакой барыни я в гости не ждал, а ту единственную, кому могла бы взбрести фантазия вот так, неожиданно навестить меня, я только что видел в театре. И она скроила такую мину, что было ясно: по крайней мере сейчас она как нельзя более далека от подобных фантазий.

Легонький, привыкший знать обо всех все, поглядывал на меня с интересом. Да и собственное мое любопытство было изрядно возбуждено. Видя, что Груша собирается уходить, я остановил ее:

— Погодите, Аграфена Потаповна! Эта посетительница, о которой вы говорите… может быть, она просто ошиблась домом? Вы уверены, что она искала именно меня?

— Вас спрашивали! — весело подтвердила Груша. — Господина Алтуфьева, так в точности и сказали!

— А больше она ничего не говорила? Ни кто она, ни зачем я ей понадобился?

Груша покаянно вздохнула:

— Зачем, не сказывали, а назваться назвались. Мой грех, барин: позабыла я. Заработалась, и все из головы вон.

Дверь за Грушей закрылась. Я откупорил обещанную бутылку, достал бокалы и начал наливать, когда дверь вновь стремительно распахнулась. Это было так неожиданно, что рука моя дрогнула и на скатерти расплылось желтоватое винное пятно.

Удивительно: сколько лет прошло, сколько было бед и потерь, а я помню каждую мелочь. Все, вплоть до формы того пятна, хотя успел забыть множество важнейших, должно быть, вещей. Потому что те вещи не имели касательства к вам… к тебе… к тому, что…

— Барин! — Раскрасневшаяся, сияющая Груша стояла на пороге. — Я вспомнила! Как на улицу вышла, три шага всего прошла, так вдруг и осенило: Завалишина барыню зовут! Госпожа Завалишина!

Груша убежала. А у меня сжалось сердце. Конечно. Мог бы и сам сообразить. Итак, вдова Завалишина. Последняя из тех, у кого похищен ребенок. Я совсем уже решился оставить это дело, не бередить даром душевные раны несчастных родителей. И вот на тебе! Проклятая провинция! Каждый знаком каждому, любой слух распространяется мгновенно… Вдова, разумеется, прослышала, что новый товарищ прокурора заинтересовался оставленным расследованием, прибежала, бедная, надеется… черт, до чего же все мерзко!

Захотелось остаться одному. И бутылку эту лучше бы выдуть в одиночку, а то, уж знаю, не заснуть. Спровадить бы Легонького, не до него… Я глянул на Константина Кирилловича и удивился выражению его лица: оно было необычно сосредоточенным и печальным. «Не поможет ли он мне выпутаться из этой злосчастной истории?» — подумалось вдруг. Малодушно цепляясь за эту более чем сомнительную идею, я сказал:

— Костя, послушай, это серьезно.

Будто очнувшись, он с веселой готовностью уставился на меня:

— Выкладывай.

— Видишь ли… Зря я ворошил эти старые дела. Ничего не получается, концов нет. «В воде все концы», — это цыганка одна так сказала, мошенница, видать, первостатейная… Да я не о том. Слухи некстати в городе пошли. Вдова Завалишина, сам слышал, приходила, наверняка ждет, чтобы я чудо явил. А не будет никакого чуда, понимаешь? Вышло, что я попусту суетился, разбередил только… Ты эту вдову знаешь?

— Елена Гавриловна Завалишина, — медленно произнес Легонький, — это такая женщина… Клеопатра! Шахерезада! — Он привычно сложил персты щепотью, понес их было к губам, да не донес: остановился, с сомнением поглядел на щепоть и вдруг поспешно убрал руку.

Сия пантомима меня, признаюсь, изумила. Легонький, готовый самым бесцеремонным образом расцеловать альпийские отроги или Кельнский собор, только что на моих глазах постеснялся влепить безешку какой-то вдове!

Стало быть, это губернская Клеопатра, демоническая обольстительница в черном… Ну, для меня-то оно к лучшему! Куда больше, чем самая сногсшибательная красотка, меня страшила маленькая невзрачная мещаночка, раздавленная непосильным горем, не понимающая резонов, в слезах… Завалишину я воображал именно такой. При мысли, как мне придется, глядя в отупевшие от боли умоляющие глаза, признаться, что от меня ей ждать нечего, хотелось все бросить и бежать за тридевять земель…

— Так, значит, это Цирцея здешних мест? Городские повесы сходят по ней с ума, а блиновские меланхолики взяли привычку стреляться под ее окнами?

— Елена Гавриловна порядочная женщина, — досадливо буркнул Легонький.

Я его положительно не узнавал. Кто-кто, а уж Костя бывал рад даже незатейливой шутке. Уж не втюрился ли он сам в эту Завалишину? Вот бы славно: тогда мне лучшего посредника не сыскать.

— Если ты так коротко с нею знаком, — начал я осторожно, — и столь высоко ее ставишь, наверное, было бы лучше… я имею в виду безболезненнее для нее самой, пойми, если б ты взялся объяснить ей… ну, подготовить…

— Уволь! — бросил Костя отрывисто. — Да ты и не прав. Коротких отношений у меня с Завалишиной нет, им и взяться неоткуда — так себе, раскланиваемся при случае, и только. Если я сунусь без спросу, она будет… — он поискал нужного слова и, найдя, твердо заключил: — Будет удивлена!

Не в силах постичь, почему удивление полузнакомой вдовы так пугает беспечного Константина Кирилловича, я сообразил одно: рассчитывать на его посредничество не приходится. Что ж, попытаюсь хотя бы выспросить о ней побольше. Авось это облегчит наше, по всей видимости, неизбежное объяснение.