Голубая акула - [100]
— Ну и язва твоя Аделаида Семеновна! — воскликнул я.
— Непревзойденная! — гордо подтвердил любящий племянник.
В ожидании тетушкина приема я бродил по знакомым улицам. Прошелся по Арбату, по Староконюшенному, по Ордынке. Съездил на Воробьевы горы и в Нескучный. Они были все те же, но мне казалось, будто Москва не узнает, отторгает меня. Года не прошло, как я уехал, и вот уже возвращаюсь провинциалом. Как истого блиновца, меня ошеломляло московское многолюдство, подавляли пресловутые «дистанции огромного размера», потрясала красота с детства знакомых архитектурных ансамблей.
Чувство было не из приятных. Не успев, да и не больно стремясь сродниться с Блиновом, я как бы терял Москву. Я был уже не здешний, но еще не тамошний — человек, утративший дом. В этом ощущении бывают порой и хмель, и почти что сладость бродяжьей свободы, но я в те дни еще не владел искусством извлекать эти тонкие отчасти целебные яды из горького напитка одиночества.
Впрочем, стоило только представить, как мы приедем сюда с Элке, и обидная отчужденность пропадала. Да нет же, все это мое по-прежнему! Я буду дарить ей одну за другой эти улицы, площади, храмы, эти уютные кривые переулочки. Я поведу ее в Нескучный сад, придуманный рай моего детства. Я покажу ей даже окно, где когда-то, прячась за занавеской, стояла Любочка Красина, наблюдая мое позорное изгнание…
— Присядемте. — Аделаида Семеновна сразу взяла деловой тон. — Лидия Фоминична обещала явиться часа через два. Вы хотели узнать что-то о господине Миллере? Что именно вас интересует?
Сидоров предупреждал, что мне необходимо понравиться его тетушке. В противном случае из нее слова не вытянешь. Она, чего доброго, еще вздумает притворяться глухой. Как, собственно, надо вести себя, чтобы снискать тетушкино одобрение, Алеша объяснить не сумел.
— Она крепкий орешек. Призови на помощь интуицию.
Интуиция подсказывала, что егозить и любезничать не надо. Лучше просто принять предлагаемую манеру разговора.
— Мне интересно все. Я пока не знаю, с какой стороны подступиться к своей задаче, и принужден действовать на ощупь. Если позволите, я просил бы вас сначала просто описать, какое впечатление Иван Павлович производил на вас.
На темном, изборожденном продольными морщинами лице старой дамы проступила несколько юмористическая гримаса.
— Вы требуете невозможного. Или по меньшей мере, весьма трудного. Помните, как Соломон предложил царице Савской явиться нагой и вместе с тем одетой? Это так же легко, как «просто описать» Миллера. Иван Павлович был прежде всего в высшей степени путаник. И по-моему, глубоко несчастный человек.
— Почему? Насколько я понимаю, вы сталкивались с ним в то время, когда он собирался жениться, участвовал в увлекательных экспедициях, занимался интересующей его наукой. Или я не прав?
— Правы. Если вы считаете, что при этих условиях невозможно быть несчастным, вам ни к чему вникать в досужие старушечьи домыслы. Вы превосходно обойдетесь без меня.
Сидоров, пристроившись у камина за тетушкиной спиной, сделал страшные глаза — мол, берегись, рулевой, корабль несет на рифы! Он напрасно беспокоился. Аделаида Семеновна мне нравилась, и я был в ударе.
— Напротив. Я только хотел бы понять, на какой именно манер был несчастлив господин Миллер.
— Он был неглуп, но его способности намного уступали его амбициям. Был крайне замкнут по натуре, а вбил себе в голову, что должен блистать в обществе. Вообще с неимоверным упорством калечил свою природу, подчиняя ее каким-то умозрительным принципам. Поэтому природа кипела в нем безвыходно, как в запаянной кастрюле, которая вот-вот должна взорваться. Вам понятно, что я имею в виду?
— По-вашему, он способен на злодеяние? — Я устремился к цели напрямик. Время уходило, а все, о чем я слышал, пока ни на йоту не приближало меня к ней.
— Не думаю, — молвила Аделаида Семеновна. — Мне он казался человеком приличным, хотя с тяжелым характером. Тяжелым и каким-то… Впрочем, взгляните. Алексей рассказывал вам про афронт с cartes postales? Вот две из них. Посмотрите на почерк. Да заодно и прочтите.
Передо мной на скатерть легли две выцветшие от времени почтовые карточки. Миллер писал, что его дела в порядке, город интересен, архитектура старинных кварталов поражает своеобразием, что погода превосходна и морская лазурь слепит глаза. Все это повторялось дословно, и дата была та же. Только города разные. В Алешином пересказе это казалось забавным. Но видеть такое воочию неприятно. Будто человек раздвоился… вообще не по душе мне эти открытки…
— Что вы скажете о почерке?
На него-то я и смотрел. Мог бы поклясться, что уже видел эти буквы, выписанные нарочито заковыристо, эти петельки и закорючки, от которых начинает рябить в глазах. Но этого же не может быть. Я никогда не переписывался с Миллером, что за абсурд? И тем не менее…
Я охватил голову руками, зажмурился, ловя ускользающее воспоминанье. Сейчас, сейчас, вот же:
— Сидоров! — завопил я, будто мы все еще были гимназистами. — Ты что, действительно не писал этих стишков?!
