Голубь и Мальчик - [7]

И во мне снова проснулось то давнее, знакомое чувство: крылья, прямо в моей груди, они распахиваются и машут. От дрожи в коленях — к пустоте меж бедер — к тоскливой боли в диафрагме — к перехвату горла. Домой, «птичий Одиссей», по пути, прямому, как стрела. Огромные магниты земного шара направляют его полет, тоска по дому гонит в паруса крыльев, любовь сигналит ему, зажигая посадочные огни: гули-гули-гули, возвращайся, путник, издалека. Ради этого взял тебя Малыш. Ради этого сложилось в тебе всё воедино — приручение, тренировки, наследие генов: чувство направления и способность ориентировки, сильные мышцы и полые кости, «легкие и сердце настоящих спортсменов». И еще — три воедино слившихся желания: Малыша, который в этот миг был уже мертв; его любимой, которая в этот миг уже хмурилась от дурных предчувствий; и голубя — домой. Домой. Домой в Тель-Авив. К золоту песка, к синеве воды, к розовым черепицам крыш.

Домой. К радостно поднятым вверх глазам, уже высматривающим его в небе. К сердцу, бьющемуся ему навстречу. К руке, встречающей его зернами канабиса — традиционным гостинцем, который голубятники подносят возвращающимся издалека голубям. К другой руке, уже освобождающей футлярчик, привязанный к карминной ножке. И потом — страшный крик понимания, имя, срывающееся с губ, брошенная нараспашку дверца, затихающие в стремительном беге шаги.

— My God! — сказал пожилой американский пальмахник из Петах-Тиквы. — Ты хочешь сказать, что это и есть то, что он успел сделать в последнюю минуту? Послать голубя к своей подружке в Тель-Авив?

Я не ответил, и тогда он взорвался:

— И что же он ей там написал? Привет, дорогая, я умер?!

Глава вторая

1

Пошел я искать себе дом. Иные люди идут стрелять, в себя или в других. А я пошел искать себе дом. Дом, который успокоит, дом, который исцелит, дом, обновляя который обновлюсь и я сам, и мы исполнимся благодарности друг к другу.

Пошел. Опоясал себя щедростью неожиданного материнского подарка, укрепил сердце желанием исполнить ее волю, вооружился ее наказом, в слова которого вплетались нити раскаяния:

— Возьми, Яир. Иди, найди себе дом. «Место для ног твоих». Чтобы было и у тебя свое место.

Дом, в котором уже жили до тебя, — наказала она, — маленький и старый, поднови его немного… — Замолчала на мгновенье, перевела дух и откашлялась. — И не забудь: в старом поселке. Чтобы вокруг уже поднялись молодые деревья, лучше всего — кипарисы, но и старое рожковое дерево тоже хорошо, и трава чтобы росла в трещинах между плитами тротуара.

И объяснила: в старом поселке уже сведены старые счеты, и бывшие враги уже притерпелись друг к другу, а любовь — настоящая, большая любовь, а не мелкие и суетные страстишки — тоже уже успокоилась, и больше нет нужды гадать и сил еще что-то искать.

— Отдохни, мама, — попросил я. — Тебе вредно много говорить и напрягаться.

Ты лежала на больничной постели, на исходе дыхания и терпения, — несколько гладиолусов в кувшине на тумбочке, голубая косынка прикрывала безволосую голову. «Большие деревья, Яир, не забудь. Большие деревья шумят совсем не так, как молодые. Возьми… И построй себе маленькую душевую снаружи, во дворе. Так приятно стоять под душем на открытом воздухе, среди зелени, на просторе».

Тело мое дрожало, рука протянулась и взяла, глаза смотрели и не верили. «Откуда эти деньги?» — спросил рот.

— От мамы.

Ты закашлялась. Судорожно глотнула воздух.

— Возьми. Не бойся. И никому не рассказывай. Ни брату, ни Папавашу, ни жене.

Вот так, дословно: «иди», «найди», «свое место». А сквозь кашель проступало намеком: другое место, не нынешнее. Не тот дом, что купила себе и мне Лиора на улице Спинозы в Тель-Авиве. Не этот дом и его хозяйка. Не она и ее дом. Он — со своими комнатами, большими и светлыми, как она, с правильными направлениями, как у нее, и она — с белизной стен своего тела, с широким промежутком между окнами ее глаз, с ее богатством.

2

До болезни у матери были золотые вьющиеся волосы, высокий рост и ямочка на щеке. Когда она заболела, волосы выпали, тело согнулось, ямочка исчезла. В первую годовщину ее смерти, стоя у ее могилы, мы с Биньямином заспорили, на какой щеке была эта ямочка. Биньямин сказал, что на правой, я настаивал на левой. Вначале мы посмеивались, обмениваясь похлопываниями по плечу и мелкими колкостями. Потом мои похлопывания отяжелели, а его колкости превратились в укусы.

Заключив пари — когда-то мы часто спорили и заключали пари, всегда на один и тот же обед в румынском ресторане, — мы начали расспрашивать о местоположении ямочки всех, кто мог о ней знать. Тотчас возникли и другие разногласия, наморщились в усилии и другие лбы, и стали заключаться новые пари. А когда мы обратились к старым фотографиям — с этаким детским волнением и сладкой болью взрослых сирот, — выяснилось (какое разочарование и какое тонкое, неизбежное чувство обмана), что на них никакой ямочки вообще не видно. Ни на левой щеке, ни на правой.

Возможно ли, что мы запомнили ямочку, которой не было? А может, мы вообще придумали себе мать, с ее улыбкой, и ростом, и ямочкой, и волосами? Нет! У нас была мать, но вот на фотографиях, как выяснилось после ее смерти, она не улыбалась. И поэтому там не были видны ни ее большие ровные зубы, ни насмешливый изгиб верхней губы, ни ямочка, ни тот взгляд, что поселился в ее глазах в первый же год ее брака с Папавашем.