Головокружения - [17]

В четверть второго точно по расписанию пришел синий автобус, на котором я собирался доехать до Ривы. Я тотчас зашел в салон и устроился на одном из сидений сзади. Подошли еще несколько пассажиров. Местные жители и туристы вроде меня. Незадолго до отправления, в двадцать пять минут второго, вошел подросток лет пятнадцати, самым невероятным образом, просто невообразимо похожий на фотографии Кафки в школьном возрасте. И, будто одного этого недостаточно, у него оказался брат-близнец, не отличавшийся ни на йоту, насколько я, охваченный подлинным ужасом, мог судить. Линия волос у мальчиков изрядно заступала на лоб, у обоих были те самые темные глаза и густые брови, те самые большие, неодинаковые уши с приросшими к вискам мочками. Мальчики были с родителями и сели наискосок позади меня. Автобус поехал вниз по улице Кавур. Ветви деревьев с бульвара скребли по крыше. Сердце у меня бешено колотилось, голова кружилась, как раньше, в детстве, когда в каждой автомобильной поездке мне делалось дурно. Я прислонил голову к оконной раме, ловя лицом воздушную струю, и долго не решался оглянуться. Только когда мы, давно миновав Сало, стали приближаться к Гарньяно, я смог преодолеть сковавший меня страх и бросил взгляд назад через плечо. Мальчики не исчезли, чего я, признаться, опасался и на что в то же время надеялся, но были теперь наполовину скрыты развернутой газетой, «Сичилиано». Когда чуть позже, собравшись с духом, я попытался завязать с ними разговор, они лишь переглянулись с глупой ухмылкой. И потом, когда я обратился к внешне очень сдержанной паре, отпечатавшейся в моих воспоминаниях как «уважаемые родители», которые с растущей тревогой следили за моим странным вниманием к их сыновьям, мне не удалось даже приблизительно разъяснить им, какова природа моего интереса к непрерывно хихикающим подросткам. История о scrittore ebreo из города Прага, который в сентябре 1913 года проходил в Риве курс лечения и в юности выглядел в точности – [30]esatto, esatto, отчаянно, как мне казалось, твердил я, – в точности, как ваши мальчики, время от времени коварно выглядывавшие из-за газеты. Эта история, насколько я мог судить по мимике и жестам родителей, представлялась им полнейшим безумием и едва ли не самым невероятным из всего, с чем им вообще доводилось сталкиваться. А когда я, чтобы развеять те подозрения, какие они могли испытывать на мой счет, сказал, что меня бы совершенно устроило, если бы, вернувшись из отпуска домой, на Сицилию, они просто прислали мне в Англию, не указывая ни своего имени, ни адреса, фотографию сыновей, им было уже абсолютно ясно, это я уловил, что в моем лице они столкнулись не с чем иным, как с английским педерастом, путешествующим по Италии в поисках сомнительных удовольствий. Они однозначно дали мне понять, что мою неслыханную по своей наглости просьбу не исполнят ни при каких обстоятельствах и что мне следует незамедлительно вернуться на свое место. В противном случае они, я чувствовал, были готовы остановить автобус в ближайшей деревне и передать назойливого туриста властям. И вот, ощущая благодарность за каждый тоннель, встречавшийся на пути вдоль крутого западного берега озера Гарда, я неподвижно сидел на своем месте, раздираемый чувствами невообразимого стыда и одновременно бессильной ярости оттого, что теперь у меня не останется никаких доказательств этой совершенно невероятной встречи. Снова и снова слышал я за спиной хихиканье обоих мальчишек, и оно досаждало мне все сильнее, так что, в конце концов, когда автобус остановился в Лимоне-суль-Гарда, я снял сумку с багажной сетки и вышел.

Было, наверное, около четырех часов дня, когда я, совершенно вымотанный долгой дорогой, которую не смыкая глаз проделал из Вены через Венецию и Падую в Лимоне-суль-Гарда, вошел в отель «Соле» на берегу озера; в холле его в этот час было сиротливо и пусто. На террасе под зонтиком сидел одинокий постоялец, а внутри в полумраке за стойкой стояла хозяйка, Лючана Микелотти, тоже одна; глубоко погруженная в свои мысли, она ковыряла серебряной ложечкой в чашке эспрессо, которую только что допила. Женщина эта, по моим воспоминаниям энергичная и жизнерадостная, в тот день – как выяснилось потом, это был ее 44-й день рождения – казалась печальной, если не безутешной. С необычайной медлительностью она произвела процедуру регистрации, листала паспорт, удивляясь, должно быть, что я одного с нею возраста. Несколько раз сравнила мое лицо с фотографией, при этом надолго устремив взгляд мне прямо в глаза, потом наконец неторопливо положила документ в ящик конторки и вручила мне ключ от комнаты. Я рассчитывал задержаться здесь на несколько дней, чтобы успокоиться и немного поработать. Вечером, раздобыв с помощью Мауро, сына Лючаны, подходящую лодку, я уже плыл на веслах по озеру. Западный берег тонул в пучинах навалившихся сверху густых теней над крутыми скалами Доссо-деи-Ровери, да и на противоположном восточном берегу вечерний свет поднимался все выше, пока не осталось ничего, кроме слабого отблеска розового пламени над вершиной Альтиссимо-ди-Наго. В темном блеске озеро беззвучно расстилалось теперь вокруг меня. Вечерние звуки из баров и дискотек Лимоне-суль-Гарда, из динамиков на террасах отелей доносились до меня лишь глухо пульсирующим шумом и казались ничтожной помехой в сравнении с величием огромной молчаливой темной стены, взмывавшей вверх позади дрожащих огоньков местного порта так круто и высоко, что представлялось, будто она клонится мне навстречу и в следующий же миг может обрушиться в озеро. Я зажег фонарь на носу лодки и греб теперь хотя и в направлении берега, но против бриза, который по ночам дует здесь с севера через озеро. Доплыв до глубокой тени прибрежных скал, я сложил весла. Теперь мою лодку медленно влекло назад, в сторону порта. Я погасил фонарь, лег на дно и устремил взгляд ввысь – туда, где над скалами уже высыпали звезды в столь неимоверном количестве, что казалось, будто им не хватает места, и они задевают друг друга. От гребли в кистях рук пульсировала кровь. Лодку несло мимо террас заброшенных садов, где когда-то выращивали лимоны. Четырехгранные каменные столбы еще стояли там, в темноте, поднимаясь ступенями вверх по склону. В свое время на этих столбах закрепили прочные штанги и зимой растягивали на них рогожу, чтобы защитить от холода вечнозеленую растительность.